Медицина и умозрение в классической Греции: история взаимоотношений

АННОТАЦИЯ

В статье анализируются взаимовлияния философии и медицины Греции классической эпохи. Автор раскрывает ключевые заимствования понятий досократической натурфилософии, состоявшиеся в профессионализированной медицине, и воздействия последней на умозрение классической Греции. Философский уклон врачебного искусства освещается и на материале медицинской регуляции повседневности.

ABSTRACT

The interrelation of philosophy and medicine of Classical Greece are analyzed in the article. The author research the main loans of concepts of the early Greek physiophilosophy which have taken place in the professional medicine and its influences on the philosophy of Classical Greece. The philosophical bias of medicine is lit with the material of medical regulation of daily occurrence.

Утверждение о близости философии и медицины в античной культуре, непреложности их взаимосвязей, постоянстве и гулкости их перекличек уже хрестоматийно. Философский характер установки античных профессионализированных медиков на определение первопричин телесных патологий, развернутого ими поиска типического, скрытого под толщей множественной, неустойчивой материальности болезней, и внимания к способам усиления жизненных форм уже довольно хорошо исследован [5; 18, с. 111-116]. Однако теоретичность распространенного здесь врачевания, сопровождение лечения активным натурфилософским постижением недугов были проявлены в разной мере. Философское стремление пролить свет на физическую многоликость и противоречивость патологии, определить ее происхождение и природу вне масштаба недомогающего тела, а в перспективе общего порядка вещей вызывало у медиков различное отношение. На его включенность во врачебное искусство взгляды разнились от нескрываемой идиосинкразии до полного признания философичности медицины, обернувшегося даже провозглашением пользы медицинских познаний и для философов.

Так, программу по очищению врачебного искусства от метафизических идей формулирует автор трактата «О древней медицине». В его перспективе теоретические a priori о природе человека, возникшие вне медицины, близки «к живописи» [11, с. 119]: в лучшем случае они гипотетичны, а «[искусство врачевания] … не нуждается в пустой гипотезе» [11, с. 105]. Общеизвестно, что сам Гиппократ и наследующая ему традиция держались срединной позиции в данном вопросе – способность индивидуализировать устойчивые знания и подходы в зависимости от случая пациента рассматривалась в косской школе как неотъемлемая черта искусного медика. Вопрос этот вернется и в другой культурной рамке – он не оставит равнодушными и римских платоников. В данном контексте можно найти бескомпромиссные апологии медицинских занятий, акцентирующие их философскую значимость. Так Апулей явно любуется владеющими медицинским знанием философами: «…чтобы … перестали изумляться, если философы в своих научных занятиях исследуют причины болезней и средства от них» [1].

Учитывая эти перепады интенсивности взаимообмена между философией и медициной в античном контексте, в данной статье проводится обзор основополагающих для него и не вызывающих сомнений событий: в поле ее рассмотрения – череда явных взаимовлияний врачебного искусства и умозрения классической Греции.

Генеральной интуицией профессионализированного медицинского мышления, мотивированной философией, выступило определение здоровья тела как соразмерности составляющих его элементов. Она оформилась еще у Алкмеона Кротонского, отождествившего в понятии κράσις здоровье с порядком, равновесием телесных элементов и опознавшего в отклонениях от него причину патологий [7, с. 272]. Посредством данного понятия в медицину был перенесен основной прием ранних космологий – рациональность сфокусировалась на связях непосредственно наблюдаемых противоположных качеств.

 Так тело и его состояния стали рассматриваться в перспективе взаимосвязей чувственно данных элементов мирового порядка. При этом, тенденциозное для ранних физиологов понятие логоса транскрибировалось в медицинском поле в κράσις. Упорядоченность зачинающих мир элементов в проекции на тело становится покоем его влаг, связанным с равномерном балансом последних: «И человек только тогда себя чувствует наилучшим образом, когда … влаги свариваются и находятся в покое, не обнаруживая никакой собственной силы» [11, с. 119]. Соответственно – разлад данного равновесия, триумф одной влаги над другой рассматривается как патогенный фактор. Места отступания или переизбытка влаги в гиппократической медицине опознаются как заключающие в себе недуг. Так космологический претект обернется в медицинском поле пространственным видением болезней.

Кроме этого, досократическая идея сквозного для природы стремления к восстановлению исходной справедливости, воздаянию за любое нарушение ее изначального устройства выразилась в медицинском рассмотрении физиологических явлений в перспективе компенсации.

Явственна и еще одна линия преемственности: заимствование гиппократовской медициной тезы досократического мышления о скрытой природе. Идея затаенного Целого, всё порождающего и примеряющего между собой, потаенности φύσις, реализующего себя в тотальности всех явлений и постольку предопределяющего их целесообразный характер, отыграла у гиппократиков в пафосе преклонения перед природой и рассмотрении физиологических явлений как выражения ее мудрости. Отсюда – идея гиппократиков о «надстроечном» по отношению к природе характере медицины: особая чуткость к природе в этом контексте фундирует медицину.

Данная установка реализовалась в разнообразных врачебных подходах и практиках. Прежде всего, условием владения искусством врачевания становится познание нерушимых тенденций природы: «… правильному пользованию нельзя научиться ни от мудрости, ни от искусства; прежде чем искусство изучено, природа истекает и разливается, чтобы взять начало; мудрость же заключается в том, чтобы познавать все то, что сделано природой» [9, с. 70]. Уже обучение медицине невозможно без содействия природы [4, с. 57], а врачебная виртуозность с ее этической настоятельностью доступна только для окормляемых ей: «Для всего вышеизложенного [для добродетелей врача] наивысшей руководительницей является природа» [9, с. 70].

Кроме этого, идея о подчиненности отдельных тел скрытой природе предопределяет особый ракурс взгляда на патологию – болезнь предстает онтологической травмой, отклонением от исходной, выражающей сам порядок природы формы. По существу, патологии приписывается статус случайности, которая должна самоустраниться, раствориться в равновесной природе. Постольку в среде гиппократиков был сформирован специфичный терапевтический подход, в основании которого – доверие к природе и умение расшевелить ее собственные целительные силы.

В его границах все сбои и привносимые временем погрешности включены в движение, ведущее их к самоустранению. Больное тело также встроено в этот общий закон. Отсюда – присутствие в нем не только возможности, но и склонности к восстановлению исходной здоровой формы. Данная идея предрешает поощрение врачебных навыков, содействующих самовосстановлению организма: «Тот же, кому поручена забота о больном, если покажет все открытия искусства, сохраняя природу, а не изменяя ее, устранит горечь настоящего положения…. Ведь хорошее состояние человека есть некоторая природа его…» [8, с. 83].

 В данной перспективе высвечивается и специфическая телесная идентификация. Фиксируется, что тело обладает некоторой сверхсвязностью. Принципом его устройства выступает непреложность всецело упорядоченного взаимодействия образующих его элементов. Постольку парциальный подход к нему не допустим – в классической Греции в среде профессионализированных врачей преобладала целостная терапия, а узкоспециализированные медики вызывали неодобрение.

Здоровому телу присуща тотальная связность. Все его элементы не только взаимодействуют, но и взаимовыражают друг друга. В морфологии тела каждый топос, «часть» репрезентирует его общий порядок, выводит в наглядность присущее ему состояние. «Витальность» отдельной телесной структуры выражает органичность взаимосвязей присутствующих в ней влаг с общим телесным единством. Любая ситуация обособления, выпячивания собственной частности, переизбытка или дефицита какой-либо из влаг оборачивается болезнью.

Но всегда действенна и исходная форма телесного единства – она закладывает в страдающие органы тенденцию возврата к здоровой форме. Постольку задача медика – уловить и облегчить предустановленный схемой тела путь восстановления пораженных структур, избегая при этом произвольных вмешательств. Отсюда – гиппократовская установка на подбор терапевтического сценария, способствующего самоисцелению организма. Последняя распространится и на область хирургии. Так, неизвестный последователь Гиппократа отмечает, что арсенал хирургических приемов и средств должен применяться своевременно. К примеру: «Что касается опухолей (нарывов) и язв… … должно достигать равномерности, делая все одинаково зрелым, и как не вскрывать прежде времени, так и не допускать, чтобы само собой прорвалось» [10, с. 65]. Чуткость к тенденциям природы и виртуозность в редакции врачебных методик в зависимости от случая больного представляют основы гиппократовской медицины.

Развивался и еще один подход к телу, мотивированный досократической интуицией скрытой природы, в основе которого включенность тела в план метаморфоз качественного состава мира. Так тело принадлежит порядку встреч и взаимных переходов мировых стихий: в его состояниях на поверхность выходят образованные стихиями смеси. Одним словом, тела четко выражают изменения Вселенной природы. Им присуща более чем чувствительность – в отношении гилозоических метаморфоз они сверхпроницаемы. Будучи встроенными в природу, они поглощают ее смеси и выражают в собственном состоянии их состав. Так, по наблюдению греческих медиков, для тел зимой – вследствие переизбытка в них холодной влаги – характерны насморки, оттеки и водянка. Излишки теплой влаги, захватывающей тела в весенний сезон, оборачивается избытком в них крови, провоцирующим дизентерию и носовые кровотечения. Лето и осень как триумф сухого начала вызывают поднятие в теле желчи, которое оборачивается лихорадками [13, с. 132-133]. Поэтому по отношению к сезонно-изменяющимся телам были разработаны устойчивые режимы здоровья.

В трактате «О здоровом образе жизни» излагается ряд суровых запретов и предписаний, цель которых – защита тел от сезонного триумфа определенного элемента. Так, зимняя диета должна оттягивать излишнюю влагу: она предполагает ограничения в напитках (приветствуется только слабо разбавленное вино), увеличение в рационе хлеба и жареных блюд. Летняя диета соответственно нацелена на устранение патогенной разгоряченности и сухости тел; поэтому основными в ней выступают «увлажняющие» блюда – мягкая маза, представляющая собой смесь муки, воды и оливкового масла, вареное мясо, отварные и сырые овощи и обильное питье. Ее рекомендуется соблюдать, не забывая об очистительных, выводящих из тела избыток разгорячающей желчи процедурах. Не менее строгий диетический режим разрабатываются для осеннего и весеннего сезонов. Осенняя диета предполагает блюда, повышающие в телах сухое начало, – осенние обильные трапезы должны включать мясо и рыбу и при этом ограничивать потребление напитков, особенно разбавленных. Весной же рекомендуется активно питаться варенным, больше пить вина, хлеб заменить на мазу и устранять со стола мясо и жаренное [12, с. 144-145].

Однако отношения медицины и философии, представляя собой сложную паутину взаимодействий, не ограничивались односторонней зависимостью врачебного искусства от натурфилософских идей. Философское мышление классической Греции постоянно фиксирует солидную репутацию медицины: врач начинает фигурировать в обозначаемых им разнообразных и порой неожиданных контекстах. Так, например, Аристотель свободно использует имя Гиппократа в политической аналогии: следуя ему, о наилучшем государстве можно заключать по его возможностям в том же смысле, в каком «…Гиппократа можно назвать большим как врача» [3, с. 596].

Причины устойчивого внимания философов к медицинскому делу требуют отдельного исследования. Здесь лишь отметим, что за почитаемостью профессионализированной медицины классиками античной мысли стоял ряд разнородных обстоятельств. Прежде всего, характер культурного бессознательного, замкнутого, по точному определению Шпенглера, на пластический идеал бытия, на телесность: «… в античной картине души рядом с мышлением, этим внутренним Зевсом, находятся аисторические единства животных и вегетативных влечений, совершенно соматические, начисто лишенные сознательной устремленности и порыва к какой-либо цели. <…˃ Речь идет не о раскрытии внутренних возможностей путем деятельного стремления, но о постоянно замкнутой осанке … Как бы ни назывался этот идеал … он всегда представляет собой благоустроенную группу чувственно осязаемых, проявляющихся исключительно публично, предназначенных для других, а не для самого себя черт. … Внутренняя жизнь в этом контексте есть невозможное понятие» [19, с. 490; с. 499]. Это предрешило попадание в фокус философского умозрения личного навыка по избавлению тел от любой степени аморфности.

Кроме этого, здесь, возможно, сыграло немаловажную роль и общесоциальное обстоятельство, связанное с формой институализации врачебного искусства. В IV в. до н.э. учреждается выборная должность государственного врача, процедура получения которой включала в себя самопрезентацию претендентов и избрание путем голосования народного собрания одного из них. Существенно, что получение должности медика носило временный характер: через год на повторных выборах карьера избранного полисом врача оборачивалась либо утверждением специальной псефисмы – декрета, подтверждающего его мастерство, либо бременем адоксии. При этом, высокая оценка общественной полезности медиков закреплялась институционально. Ряд общественных предписаний предусматривали особые привилегии для отличившихся высоким профессионализмом врачей: так врачи-матеки освобождались от налогов на жительство и занятие ремеслом и наделялись правом на частную и земельную собственность. Кроме этого, для их безопасности при возвращении в родные места к ним приставлялась охрана. Респектабельность медицины, возможно, также предрешил бескомпромиссный этический кодекс, посредством которого группа профессионализированных врачевателей маркировала собственное превосходство и полую отделенность от не посвященных в тайны медицинской профессии [6, с. 49-50].

Так или иначе, для классиков античного мышления фигура врача событийна – появляясь в различных весомых для дела мышления контекстах, она порождала многообразные интерпретации. Постольку можно фиксировать разнообразную действенность врачебного искусства на умозрение. Свидетельств здесь множество. Остановимся лишь на ключевых определениях врачевания, устойчиво присутствующих в классическом мышлении греков, и так очертим философские дальнодействия медицины.

Прежде всего, Аристотель в первой книге «Метафизики» определяет медицину как искусство: «Так, например, считать, что Каллию при такой-то болезни помогло такое-то средство и оно же помогло Сократу и также в отдельности многим, – это дело опыта; а определить, что это средство при такой-то болезни помогает всем таким-то и таким-то людям одного какого-то склада (например, вялым или желчным при сильной лихорадке), – это дело искусства» [2, с. 64-65]. В этом проявляется очевидность имманентной присущности врачебной практике схватывания общего. Но Аристотель еще и отмечает, что в искусном врачевании понимание общего не замкнуто на себе – продуктивное врачевание имеет место лишь при самоотчете медика о непреодолимых различиях каждого отдельного случая болезни: «…опыт есть знание единичного, а искусство – знание общего, всякое же действие и всякое изготовление относится к единичному: ведь врачующий лечит не человека [вообще], разве лишь привходящим образом, а Каллия или Сократа или кого-то другого из тех, кто носит какое-то имя, – для кого быть человеком есть нечто привходящее. Поэтому если кто обладает отвлеченным знанием, а опыта не имеет и познает общее, но содержащегося в нем единичного не знает, то он часто ошибается в лечении, ибо лечить приходится единичное» [2, с. 66].

У Платона статус медицины еще более усилен. Определяя медицину как искусство, он проводит аналогию между ней и красноречием. В ходе развертывания данной аналогии выясняется, что во врачебный подход Гиппократа буквально встроены операции умопостижения. Так вызвавший множество трактовок тезис Федра о присущности гиппократовскому врачеванию умозрительного выхода на целое («Думаешь ли ты, что можно достойным образом постичь природу души, не постигнув природы целого? Если должно в чем-то верить Асклепиаду Гиппократу, то даже природу тела нельзя постигнуть иным путем» [17, с. 181]) фиксирует особую дисциплину сопровождающего его мышления. Речь идет о постепенном исследовании устойчивых воздействий простой природы и различных видов сложной природы – об установлении типов в многообразии патологий, определении устойчивых форм их влияния на тела определенной конституции, выделении в видимой сложности воздействий различной пищи на телесное состояние их типических форм. Тем самым в гиппократовском стиле мышления Платон обнаруживает активность эйдетического усмотрения.

Кроме этого, к медицинским реалиям Платон обращается и при рассмотрениях распада формы, ее деструкции в ситуации утраты доступа к благу. Так в терминах лихорадки определяется состояние государства, граждан которого одолело стремление к роскоши, провоцирующее рост населения и как следствие – неизбежность войны [14, с. 134]. А наисильнейшее признание Платоном онтологической весомости медицины звучит в его узнавании перехода к разумному существованию как исцеления [14, с. 296]. Действенность активности чистого умозрения предстает здесь в качестве итога терапии души. Врачебное приведение болеющего тела к его изначальной форме дает чувственный образец для философской практики кардинального преображения души.

Философский заряд медицины задал еще одно ее своеобразное измерение. Из одного замечания Платона становится ясно, что в кругах врачующих присутствовало и следующее отличие рабов-медиков от профессионализированных специалистов. Если многочисленные рабы-медики не утруждали себя комментарием в отношении собственных врачебных предписаний, то профессионалы от медицины погружали больных в дискурс о причинах патологии и ее определенности в перспективе общего устройства природы. Упрек Платона в адрес врачующих рабов («никто из подобных врачей не дает своим пациентам отчета в их болезни … , но каждый из них, точно он все доподлинно знает, с самоуверенностью тирана предписывает те средства, что по опыту кажутся ему пригодными, вслед за чем поднимается и удаляется к другому больному рабу» [15, с. 172-173]) высвечивает две отличительные черты медика-профессионала: характерную для него переработку статичных врачебных навыков и подходов в зависимости от случая больного и присущую ему способность к натурфилософским заключениям относительно патологии, в которые, возможно, посвящались и заболевшие. «Он исследует начало и природу их болезней, беседует с больными и его друзьями, так что и сам получает кое-какие сведения о тех, кого лечит; вместе с тем, насколько это в его силах, он наставляет больного и предписывает ему лечение не прежде, чем убедит в его пользе» [15, с. 173].

Эта философичность мышления врачей обусловила авторитетность их заключений и относительно немедицинских предметов. Как известно из «Пира» Платона, врачу Эриксимаху свободно передается право на похвальное слово Эроту. Для удержания разумной повседневности греки классической эпохи прибегают к медицинским рекомендациям и в разнообразных бытовых ситуациях. Так Федр, не задумываясь, объясняет Сократу свое намерение прогуляться за городской стеной наставлениями врача Акумена [17, с. 135]. А Сократ отмечает понимание медиков и педотрибов пользы определенных продуктов и высокую значимость их диетологической экспертизы особенно в тех случаях, когда провиант покупается у уличных торговцев [16, с. 195].

Так философская разрешимость медицинского мышления, его способность приводить, пусть и в телесном масштабе, конкретную жизнь к благоденствию задает определенность медицины как важной духовной практики жизни. Это хорошо освещено в исследованиях Фуко [18] и Йегера [5]. Медик своим постижением средств и путей усиления жизненной формы становится важен не только во время болезни: он предстает как кормчий повседневности, создавая для конкретного человека рекомендации по подходящему именно ему образу хорошей жизни. Такова существенная черта античной медицины, ее характер как диететики жизни, выраженный в необходимости врачебных предписаний в деле синтеза сильных, закрытых от телесных и душевных страданий жизненных форм. Так медицинский взгляд обладал авторитетностью в вопросах диетологии и телесных очищений, а врачебное участие предполагалось задолго до развития патологии: психосоматические расстройства – вялость, уныние и пр. – служили сигналом к оздоровительным мерам. Реализуемая посредством них онтологическая процедура приведения в тонус жизненных сил являлась одновременно эффективной профилактической практикой. Врачебное участие до выделения патогенной структуры предупреждало развитие разрушительных болезней.

Все эти выражения медицинского мышления свидетельствуют о философской насыщенности профессионального врачевания классической Греции. Занимаясь конкретными патологиями, медики восстанавливали правильное натяжение отдельных фрагментов ткани жизни. В обиход виртуозов от медицины прочно вошло постижение блага отдельных тел в перспективе всей сложности их окружения и единства природы. Врачебную работу с телесными бедствиями отличало понятийное схватывание патологий как явлений общего круга всего живого. Но при этом движениям медицинского логоса сопутствовало мужество напряженного внимания к нижнему этажу сущего, уровню становящихся тел: извлечение единств из неустойчивости аномальных состояний тела не обнаруживало в последних только лишь разнообразные помехи.