ОБРАЗ КАЛМЫКОВ В ПУТЕВЫХ ЗАПИСКАХ Д. Б. МЕРТВАГО

АННОТАЦИЯ

Предметом описания в данной статье является образ калмыков в путевых записках государственного деятеля и мемуариста Д.Б. Мертваго. Анализ нарративных стратегий автора позволяет определить феномен авторства путевых записок, лексические особенности репрезентации калмыков, сочетание объективности путешественника-очевидца и субъективности путешественника-писателя. Научную новизну работы определяет малая изученность данного материала, неразвитость в калмыковедении традиции анализа травелога этого периода. Под влиянием стереотипов Мертваго создает пассивный образ калмыков, используя негативные оценочные суждения в описании чужого для него мира. Калмыцкая степь Астраханской губернии осмысливается в контексте имперского пересоздания «диких» земель и утверждения российской государственности.

ABSTRACT

The subject of the description in this article is the image of the Kalmyks in the travel notes of the statesman and memoirist D. B. Mertvago. The analysis of the author's narrative strategies allows us to determine the phenomenon of the authorship of travel notes, the lexical features of the Kalmyks' representation, the combination of the objectivity of the traveler-eyewitness and the subjectivity of the traveler-writer. The scientific novelty of the work is determined by the low level of study of this material, the underdevelopment in Kalmyk studies of the tradition of analyzing travelogues of this period. Under the influence of stereotypes, Dead Man creates a passive image of Kalmyks, using negative value judgments in describing a world that is alien to him. The Kalmyk steppe of Astrakhan province is comprehended in the context of the imperial re-creation of "wild" lands and the establishment of Russian statehood.

Ключевые слова: Д.Б. Мертваго, калмыки, путешествие, образ «Другого», травелог, Н.И. Страхов, Чучей Тундутов.

Keywords: D.B. Mertvago, Kalmyks, travelling, the image of Another, travelogue, N.I. Strakhov, Chuchey Tundutov.

В обширной теме истории имперского строительства и организации управления имперской периферией внимание современных исследователей привлекает вопрос региональной идентификации и формирования «образа» народов, вошедших в состав России. Большие возможности для раскрытия данного вопроса предоставляет имперский травелог, подчиненный задаче ментальной колонизации пространства. Вплоть до начала правления Екатерины II путешествия по империи преследовали не идеологические, а научные цели.  В эпоху «золотого века» русского дворянства и в период наполеоновских войн русский травелог превратится в имперский, разделяющий пространство на свое и чужое, стремящийся подчинить чужое пространство характерной для своего пространства логике событий. Путешествия по империи в начале XIX века в так называемую «эпоху путешествий»  отличаются повествовательным характером, позволяют изучить особенности репрезентации «Другого».

Предметом исследования является представления российского государственного деятеля Д.Б. Мертваго о калмыках, сложившиеся в результате его путешествия в Астраханскую губернию. Цель анализа заключалась в выявлении особенностей репрезентации кочевого народа, определении характера его оценки автором. Материал исследования – путевые записки о поездке в Калмыцкую степь. Научную новизну работы определяет малая изученность данного материала, неразвитость в калмыковедении традиции анализа травелога этого периода.

Методологическая основа и методика исследования обусловлены его междисциплинарным характером. При системном анализе путевых записок учитывается исторический и культурологический контекст. Историко-биографический метод позволяет оценить влияние личности путешественника на нарративную стратегию. Применяемый деконструктивистский подход позволил сместить фокус с явного содержания текста на язык-посредник. Методологически работа опирается на труды М.М. Бахтина, Ю.М. Лотмана, Б.А. Успенского, Э. Саида, Й. Нойманна, П.С. Куприянова, А.В. Голубева, М.А. Бойцова [4, 7, 13, 16, 18].

Жизнь государственного деятеля и мемуариста Дмитрия Борисовича Мертваго была непростой. Он родился в 1760 году в сельце Мертовщина Алатырского уезда Симбирской губернии. Старинный дворянский род Мертваго, внесенный в VI часть родословных книг Казанской, Московской, Нижегородской и Самарской губернии, по преданию происходил от царевича Золотой Орды Благодена (Бильгитдина), выехавшего к великому князю Олегу рязанскому в XIV в. Его отца помещика Бориса Федоровича Мертваго связывала многолетняя дружба с семьями П.И. Рычкова и Т.С. Аксакова [6]. Детство Мертваго прошло в Оренбургской губернии, где в 14-тилетнем возрасте во время восстания Е.И. Пугачева он с семьей попал в плен к пугачевцем [1]. О его отце майоре Б.Ф. Мертваго среди жертв восставших в Алатыре упоминает А.С. Пушкин в Примечаниях к «Истории Пугачева» [17]. Потеряв отца, повешенного повстанцами, он взял на себя заботу о матери и братьях, приводил в порядок после подавления восстания Пугачева дела и расстроенное хозяйство [14, с. 41]. Думается, испытания, через которые он прошел подростком, сформировали его характер. В 1775 году Мертваго был записан в гвардию, приступил к службе через четыре года, в 1779 году получил звание каптенармуса, через год – сержанта [12, с. 117]. Затем перешёл на статскую службу, в течение пяти лет был прокурором в Оренбургской Верхней расправе, с 1786 года советником гражданской палаты в Уфе, с 1787 года – советником Уфимского губернского правления. По инициативе Мертваго в Уфе с 1789 года начало действовать Оренбургское магометанское Духовное собрание, первая официальная мусульманская организация в России. Будучи безукоризненно честным администратором, он имел конфликты с коллегами, имевшими корыстные цели, и с начальством [3, c. 233]. 

Переехав в Петербург и получив протекцию великого русского поэта Г.Р. Державина, занимавшего тогда пост президента Коммерц-коллегии, и члена Военной коллегии и управляющего комиссариатским департаментом С.К. Вязмитинова, Д. Б. Мертваго в 1797 году был назначен императором Павлом I членом Провиантской экспедиции Военной коллегии, позднее произведён в генерал-майоры. Осуществленные по его рекомендациям изменения в снабжении войск позволили сэкономить более миллиона бюджетных средств [2]. После убийства Павла I и ареста его непосредственного начальника П. Х. Обольянинова, фаворита императора, Мертваго вышел в отставку в начале 1802 года. Однако уже в конце этого года по рекомендации министра юстиции Г.Р. Державина был назначен надзирателем крымских соляных озер. За полгода неподкупный Мертваго упорядочил производство и увеличил его доходность, поэтому местное начальство во главе с градоначальником Одессы Д. Ришелье и представители татарского населения ходатайствовали о назначении его на должность гражданского таврического губернатора в 1803 году. В период подготовки российской армии к войне с Наполеоном император Александр I назначил Мертваго в 1807 году генерал-провиантмейстером, но из-за конфликтов с военным министром А.А. Аракчеевым он был уволен в 1810 году. Император не забыл эффективного и честного управленца и в 1817 году Мертваго был назначен сенатором. В 1818 году как глава сенаторской ревизии он расследовал злоупотребления чиновников Владимирской, Астраханской и Кавказской губерний [15].

По дружескому совету Г.Р. Державина Мертваго написал мемуары, изданные в историко-литературном журнале «Русский архив» в 1867 году, в которых описал восстание Е.И. Пугачева, службу в Оренбургском крае, Петербурге, Крыму, жизнь в отставке и сенаторство [14]. В 1868 году в «Русском архиве» как дополнение к «Запискам» был опубликован очерк «О калмыках», рукопись которого доставил в Чертковскую библиотеку академик В.П. Безобразов [8].

Путешествие в калмыцкие улусы Мертваго совершил в начале 1802 года. Своему покровителю Г.Р. Державину он писал о желании путешествовать «по местам мало известным и могущим быть для государства полезнейшими, нежели они есть, — и именно начиная от Царицына чрез Астрахань и Кавказ в Тифлис, оттоле, возвращаясь из Георгиевска, проехать по всей линии в Азов чрез Харьков, Кременчуг и Херсон в Крым» [14, c. 156]. Для укрепления здоровья («чтобы очистить соки и поправить развалившееся тело») Мертваго отправился в Сарепту, основанную немецкими колонистами в 1765 году в Царицынском уезде Саратовской губернии, к северо-западу от которой в 9 верстах находились целебные Екатерининские минеральные воды. В путевых записках во время путешествие «в умеренном экипаже, то на наемных, то на почтовых лошадях, степями, где раскольничьи скиты и потом колонии немецкие» он оставлял записи о явлениях, достойных примечания. До 1 октября 1802 года чиновник принимал лечение. Очевидно, от сарептских гернгутеров (членов протестантской секты последователей чешских братьев – Е. Д.), главной целью которых было миссионерство среди калмыков, у Мертваго возник интерес к кочевникам. Таким образом, его целью было познание иной культуры. 29 августа 1802 года он отправился в калмыцкие улусы, где вступил в коммуникацию как со знатными калмыками и духовенством, так и с местным администратором. Позиция Мертваго раздваивается: с одной стороны, он недавний государственный служащий, решивший накануне нового назначения во время путешествия «составить соображения по части хозяйственной, военной и внутреннего управления» [3, с. 233], с другой стороны, эта поездка частного человека, совершаемая в свободное от службы время, что предполагает сентименталистский подход.

Его встретил недавно назначенный главным приставом калмыцкого народа писатель Николай Иванович Страхов, который первоначально произвел на Мертваго впечатление умного и просвещенного человека.  В продолжении долгой четырехчасовой беседы он узнал о проектах и благом намерении пристава, изучающего калмыцкий язык, написать сочинение об истории калмыков, в котором осветить вопросы их происхождения, причины перекочевки в Россию, описать законы, обычаи, суеверия, науки. В 1810 году трактат «Нынешнее состояние калмыцкого народа, с присовокуплением калмыцких законов и судопроизводства» был опубликован с содержанием, анонсированным в беседе с Мертваго в 1802 году.  Страхов говорил, что «намерен, войдя более в доверенность сего простодушного и по натуральной склонности доброго народа, вводить к ним истинную науку медицины и тем, сберегая многих от преждевременной смерти, искоренять суеверие, духовными их (кои суть и лекари) распространяемое». Он решил начать с оспопрививания, для чего «приучил уже к себе одну сироту, малолетнюю калмычку, которая находится безотлучно при жене его» и вскоре будет привита доктором из Сарепты.  По точному замечанию Л.О. Зайонц, Страхов, недавно назначенный главным приставом, испытывал потребность выговориться, чтобы «убедить самого себя в осмысленности своей новой жизни, на деле оказавшейся далекой от руссоистского идеала» [10, с. 38].

По приглашению наместника Чучея Тундутова Мертваго и Страхов посетили его кибитку. Калмыцкий правитель принял гостей в народном платье, украсив «шею пожалованною ему от государя Александра Павловича медалью, бриллиантами осыпанною, на голубой ленте». Вид и разговор наместника убедили Мертваго, что перед ним человек добродушный и неглупый. Гость описал убранство кибитки наместника: «Жена его сидела возле него на постеле, которую и за диван почесть можно. Нас, гостей, посадил на мягкую лавку. На коврах, землю покрывающих, сидело несколько калмык почетных; столик, шелковою материею покрытый, уставлен божками; множество чашечек серебряных с разными яствами из зерен пред них поставлены; шитый образ, как знамя, стоит на древке, изображает владеющее миром божество» [8, c. 129]. Наместник угощал гостей чаем и поподчивал табаком.

Однако по мере более детального знакомства с жизнью калмыков в тексте Мертваго появляется раздражение. К примеру, описывая церковные службы, он вначале просто фиксирует убранство главной богослужебной кибитки, в которой были «поставлены литые из серебра и позолоченные божки. Один из них, кажется, золотой, имеет перевязь чрез плечо, осыпанную алмазами мелкими; перед ними много серебряных чашечек с зернами для кушанья им поставлены. Несколько образов шитых и тканых» [8, c. 129]. Однако уже в описании самого богослужения он использует негативные оценки. Как человеку иной религиозной традиции моление калмыков кажется ему «беспутной музыкой», лица ламаистов, изъявляющих благоговение во время службы, он назовет «дурацкими» и испытает облегчение, когда закончится «поднятый гром».

Конструируя собирательный образ духовных лиц, Мертваго с осуждением пишет, что священнослужители «часто напиваются допьяна», живут в «изобилии», обирая суеверных калмыков, «дань им платящих, а сверх того за лечение, ворожбу, жертвоприношения и прочие нелепости». Но наибольшее отторжение гостя вызывает главный лама, которого калмыки почитают «ученейшим и святым».  По словам наблюдателя, лама «хочет казаться европейцем, беспрестанно поплевывает; что ни говорит — все вздор» [8, c. 130]. Эта любопытная деталь в имперском духе характеризует, что наблюдатель, не осознавая культурного конфликта, воспринимает калмыков по принципу «Свой» – «Чужой». 

Личное положение автора в 1802 году оказывает воздействие на его восприятие калмыков. В 1801 году Мертваго испытывал материальные трудности, связанные с разорением имения отца во время пугачевского бунта. Желая расплатиться с кредиторами, он, не испытывая дворянских предубеждений насчет рода деятельности, планировал стать приказчиком винного откупщика В.А. Злобина, обещавшего покрыть его долги. Он занимался для него разработкой проекта создания компании с целью организации производства на Уральских заводах изделий по английским образцам и продажи их на рынках Индии [8, с. 112]. Однако приказчиком стать ему не довелось, в обмен на пожалованную императором Павлом I незаселенную землю, не приносившую дохода, он получил 10000 рублей из казны [3, c. 233]. Поэтому с нескрываемым осуждением наблюдатель пишет, что Чучей Тундутов, имеющий доход более 200000 рублей, погряз в долгах, и только опека его управленцев, «придворных его калмыков», и приставов сохраняет его хозяйство в порядке.

Знакомство с жизнью и бытом калмыков открыло для Мертваго неприглядную картину: знойные степи, бедность, «люди питаются падалью, малолетние дети ходят совсем нагие, жилища их — войлочные кибитки, по большей части худые; все, что делается хорошего, продается, и все идет на подати владельцу и на дары божествам с причетниками» [8, c. 130-131]. Он констатирует всевластие калмыцких нойонов: «Владелец на кого прогневается, на кого посмотрит или побранит, то все отворачиваются от него: никто с ним ни в какое обязательство не входит, и он, доколе возвратит к себе милость его, остается изгнанником среди людей» [8, c. 131]. Мертваго сам в это время был, по сути, изгнанником, поэтому принимал близко к сердцу положение таких людей.

Он видит проблемы калмыков в том, что их обирают светские и духовные владетели: «куря много табаку, несколько попивая вина, не имеют нисколько денег: все идет на подати владельцу, на дары причетникам божества, от коих также все деньги выманиваются» [8, c.131]. Чиновник рассуждает рационально: степняки могли иметь больше выгод от своего положения «пастухов, российские стада стерегущих», упоминает, что гернгутеры обогатились за счет торговли с калмыками. В его интерпретации «умные» немецкие колонисты в отличие от калмыков смогли извлечь выгоды от взаимодействия.

Второй причиной бедствий народа, наблюдатель называет предрассудки: «Калмыки, слепо порабощенные суеверию, полагая в каждой скотине быть душе какого ни есть из родственников их, боятся резать для своего прокормления, разве для принесения на жертву, но и то бывает не часто, следовательно, весь скот их им не принадлежит» [8, c. 131]. От его внимательного взора не скрылась и еще одна важная проблема – колонизация степи и стеснение калмыков на безводные солончаки.

В интерпретации Мертваго нет упоминаний о положительных чертах калмыцкого народа. Он не хочет понять «Другого». Напротив, чужой народ сливается в одну общую массу, состоящую из кажущихся абсолютно тождественными единиц, поэтому все калмыки для наблюдателя «дерзки своровать то, что могут съесть, трусливы, где хоть малое сопротивление встретить дают, раболепны и потому верны; легко перенимают, но ничего выдумать не умеют; слепо верят всем нелепостям их духовных, кои так же глупы, как и они, но думают о себе, будто много знают и сделать могут» [8, c. 132]. Ключевыми в выстроенной наблюдателем фреймовой структуре являются количественные характеристики образ калмыков: «три пуда скотства, тридцать фунтов зверства и десять человечества найдется».

В заключение поездки он разочаровывается и в местном администраторе Страхове. Столкнувшись с коррупцией чиновников разных уровней и научившись хорошо разбираться в людях, Мертваго подозревает главного пристава в злоупотреблениях: «надуваяся деньгами, от глупости их получаемыми, хочет распыжить достоинства их, но, кажется, лишь вздуется карман его» [8, c. 132]. Наблюдатель не излагает факты, которые кардинально изменили его отношение к чиновнику. После смерти наместника Чучея Тундутова против главного пристава были выдвинуты обвинения в притеснении калмыков и вымогательстве. Дело рассматривалось четыре года в Астраханской уголовной палате, затем было передано в Сенат, где слушалось пять раз и завершилось постановлением, подписанным государственным секретарем М.М. Сперанским, оставившим Страхова в подозрении, что поставило крест на его служебной карьере [11, c. 302-303]. Некоторые исследователи предполагают, что Мертваго, вернувшийся в 1803 году к служебной деятельности, мог дать ход своим заключениям, сделанным в калмыцких улусах [10, с. 38].

Характерно, что наблюдатель не только не поверил Страхову, который в пространной беседе долго рассказывал о своих благих планах в отношении калмыков, но и в целом скептически оценивал в целом возможности приобщить калмыков к цивилизации: «они всегда останутся так, как есть доныне» [8, c. 132]. Такое представление расходится с выводами путешественников, посещавших Калмыцкую степь в XVII-XVIII веках, которые возлагали надежды на благотворное воздействие религии и приобщение к «своей» цивилизации [9, c. 17]. Мертваго кратко поясняет, что калмыки останутся такими, какими они являются в настоящий момент и «как полезны они в общем составе общества». Таким образом, стремление к подлинности, документальности сочетается в тексте с субъективностью, стремлением выразить свои собственные мысли и «выразить себя».

Для создания образа «Другого» в тексте используется ряд лексических средств, к которым можно отнести использование оценочных слов и выражений («дурацкие лица», «беспутная музыка», «человек толстый», «суеверные калмыки»), сравнений («хочет казаться европейцем», умные гернгутеры/невежественные калмыки), метафор («пастухи, российские стада стерегущие»), аллюзий («и тут есть двор»). Репрезентативными компонентами авторского нарратива являются создание эффекта присутствия в тексте, стремление описать сиюминутные ощущения, размышления (саморефлексия автора).

Заключение

Таким образом, можно сделать вывод о том, что в представлении российского государственного деятеля Мертваго о калмыках существовал  образ «Другого». Культурный багаж путешественника и усвоенная картина мира определяла его восприятие непривычных этнических реалий. Несмотря на сочувствие к бедственному положению народа, наблюдатель дистанцировался от жителей Калмыцкой степи, которых с позиции отчуждающего обобщения представил как суеверных и невежественных. В отличие от многих авторов, писавших о калмыках, он был скептически настроен в отношении возможности цивилизовать кочевников и выразил уверенность, что они полезны обществу в нынешнем состоянии. В своей репрезентации под влиянием стереотипов он создал пассивный образ калмыцкого народа и использовал негативные оценочные суждения в описании чужого для него мира. Несмотря на взгляд Мертваго со стороны и свысока, Калмыцкая степь в его тексте становится частью культурной и общественной жизни России, описание «Калмыцкой Орды» осмысливается в контексте имперского пересоздания «диких» земель и утверждения российской государственности.

Путешествие в Калмыцкие улусы помогло Мертваго не только осмыслить опыт «Другого», но и лучше понять себя, утвердиться в намерении вернуться на службу отечеству. Приступив в конце 1802 года к исполнению новых полномочий в Крыму, он как убежденный ригорист будет отклонять всевозможные подношения, а в дальнейшем с усердием выполнит поручение императора Александра I, связанное с расследованием злоупотреблений чиновников.

Список литературы:

1. ГАОО. Ф. 6 «Канцелярия оренбургского генерал-губернатора». Оп. 2. Д. 752, Д. 763/4.
2. Азнабаев Б. Прирожденный управленец [Электронный ресурс]. – Режим доступа: URL: https://www.journal-ufa.ru/index.php?num=161&id=3790 (01.02.2024)
3. Арнольдов М. Д. Б. Мертваго //Сборник исторических и статистических материалов о Симбирской губернии. — Симбирск, 1868. – C. 231-234.
4. Бахтин М.М. Проблема текста // Вопросы литературы. – 1976. - № 10. С. 122-151.
5. Бойцов М.А. Что такое потестарная имагология? // Власть и образ. Очерки потестарной имагологии / Отв. ред. М.А. Бойцов и Ф.Б. Успенский.  – СПб.: Алетейя, 2010. – С. 5-38.
6. Вахитов Р. У истоков пчеловодной науки. К 300-летию со дня рождения П.И. Рычкова //Бельские просторы. – №5 – 04.07.2013.
7. Голубев А.В., Куприянов П.С. Представления об «Ином»: эволюция и механизмы (из российского опыта XIX-XX веков) // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. Вып. 3. – М.: ИРИ РАН, 2006. – С. 374-396.
8. Дополнения к Запискам Д.Б. Мертваго // Русский архив. –1868. –№ 5.  –С. 123-140.
9. Дорджиева Е.В. Образ калмыков в описаниях иностранных путешественников XVII – первой половины XVIII века. // Genesis: исторические исследования.  –2024. –№ 1. – С. 1-19. –DOI: 10.25136/2409-868X.2024.1.69472 EDN: CDHETF URL: https://nbpublish.com/library_read_article.php?id=69472
10. Зайонц Л.О. Две судьбы Николая Ивановича Страхова // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VI (Новая серия): К 85-летию Павла Семеновича Рейфмана. – Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2008. – С. 25–42.
11. Западов А.В. Николай Страхов и его сатирические издания// Проблемы реализма в русской литературе XVIII в. – М.-Л., 1940. – С. 292-323.
12. Кравчук О.С. Дмитро Борисович Мертваго – таврiйський цивiльный губернатор // Ученые записки Таврического национального университета им. В. И. Вернадского. Серия «Исторические науки». – Том 25 (64), № 2. – 2012. – С. 116–127.
13. Лотман Ю.М., Успенский Б.А. «Письма русского путешественника» Карамзина и их место в развитии русской культуры // Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. – Л.: Наука, Лен. отд., 1987. –  С. 525—606.
14. Мертваго Д.Б. Записки Дмитрия Борисовича Мертваго, 1760 – 1824. – М.: Изд. «Рус. архива». В тип. Грачева и Комп., 1867. – 335 с.
15. Мертваго Дмитрий Борисович // Литературное Оренбуржье: биобиблиогр. словарь / А.Г. Прокофьева, В.Ю. Прокофьева, О. В. Федосова, Г.Ф. Хомутов. – Оренбург: Оренбургская книга, 2006. – С.44.
16. Нойманн И. Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей / Пер. с англ. В.Б. Литвинова и И.А. Пильщикова, предисл. А.И. Миллера. –М.: Новое издательство, 2004. – 336
17. Пушкин А.С. История Пугачева // А.С. Пушкин. Собр. соч. в 10 тт. Т. 7. [Электронный ресурс]. – Режим доступа: URL:  http://www.as-pushkin.ru/index.php?cnt=37&sub=0&part=15&page=3 (01.02.2024)
18. Said E. W. Orientalism. – N.Y.: Pantheon, 1978. – 397 p.