ЛЕОНИД АНДРЕЕВ МЕЖДУ СИМВОЛИЗМОМ И ЭКСПРЕССИОНИЗМОМ В КОНТЕКСТЕ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЙ ПРОБЛЕМАТИКИ РУССКОГО МОДЕРНИЗМА

АННОТАЦИЯ

В статье рассматриваются особенности художественного мира Леонида Андреева как пограничного явления русского модернизма, соединяющего символизм и экспрессионизм. Автор анализирует механизмы порождения экзистенциального смысла: свободы, вины, смерти, ответственности и абсурда, в прозе и драме писателя. Особое внимание уделяется поэтике деформации (гротеск, гипербола, синтаксическая экспрессия), фокализации и стратегии ненадёжного повествования, моделирующим «пограничные ситуации» выбора. Эмпирической базой служат «Жизнь Человека», «Иуда Искариот», «Рассказ о семи повешенных», «Красный смех», «Мысль», «Жизнь Василия Фивейского». Работа опирается на близкое чтение, нарратологический и мотивный анализ и направлена на уточнение места Андреева в типологии модернизма и описание воспроизводимого инструментария анализа экзистенциального дискурса.

ABSTRACT

The article examines Leonid Andreev’s artistic world as a liminal phenomenon of Russian modernism that combines symbolism and expressionism. It analyzes the mechanisms by which existential meaning – freedom, guilt, death, responsibility, and the absurd – is generated in the writer’s prose and drama. Special attention is paid to the poetics of deformation (grotesque, hyperbole, syntactic expressiveness), focalization, and the strategy of unreliable narration, which model “boundary situations” of choice. The empirical base comprises The Life of Man, Judas Iscariot, The Story of the Seven Who Were Hanged, Red Laughter, Thought, and The Life of Vasily Fiveisky. The study relies on close reading, narratological and motif analysis, and aims to clarify Andreev’s place in the typology of modernism and to propose a replicable toolkit for analyzing existential discourse.

Ключевые слова: Леонид Андреев; русский модернизм; символизм; экспрессионизм; экзистенциальные темы; пограничная ситуация; поэтика деформации; гротеск; гипербола; фокализация; ненадёжный рассказчик; свобода и вина; смерть; абсурд.

Keywords: Leonid Andreev; Russian modernism; symbolism; expressionism; existential themes; boundary situation; poetics of deformation; grotesque; hyperbole; focalization; unreliable narrator; freedom and guilt; death; absurd.

Развивая русскую модернистскую традицию на переломе веков, Леонид Андреев выстраивает гибридную поэтику «пограничности»: на стыке символизма и раннего экспрессионизма – и делает её инструментом исследования предельных состояний человеческого существования. Не случайно, характеристика его стиля почти всегда включает указание на повышенную экспрессию и гротеск как способы мыслить и воображать «на пределе»: «Экспрессия, гротеск, парадоксальность мышления в сочетании с особым даром затрагивать самые острые проблемы человеческого существования создают неповторимую атмосферу андреевских текстов» [3, с. 64].

Принципиально важен и философский горизонт этой поэтики. Андреевская проза последовательно превращает художественный текст в лабораторию для постановки вопросов о свободе, вине, смерти, абсурде. В этом отношении продуктивна формула, предложенная исследователями: «философия сближается с экзистенциальной прозой, которая рассматривает проблемы существования человека в пограничных ситуациях – в ситуациях выбора между жизнью и смертью, добром и злом, любовью и ненавистью» [1, с. 175]. Именно «пограничная ситуация» становится у Андреева смыслообразующей единицей сюжетосложения и оптики: от «Рассказа о семи повешенных» и «Мысли» до «Жизни человека».

Наряду с «метафизикой предела» Андреев настойчиво пересобирает ценностные координаты эпохи «переоценки ценностей». Его тексты демонстрируют размывание бинарностей и отказ от «готовых» моральных алгоритмов. Не случайно в современной рецепции акцентируется: «в результате ревизии традиционных аксиологических координат устойчивое противопоставление добра и зла теряет характер субстанционального противоречия» [2, с. 90]. Это не релятивизм как таковой, а попытка показать, как сложные, конфликтные значения «добра» и «зла» проходят через конкретные выборы и практики – от жестов милосердия до насилия, от непротивления до сопротивления злу силой. Именно поэтому рассказ «Правила добра» превращает «добро» в проблему и опыт совести, а не в набор правил.

На уровне художественного метода это ведёт к характерной для модернизма установки: текст не закрепляет «истину», а генерирует ситуацию вопроса, «цикл испытаний» для сознания читателя. В этом смысле показательна формула о творческом сознании Андреева: «Единственная правда жизни – это та, которую он создаёт своим произведением» [4, с. 48]. Отсюда «агностическая» стратегия повествования: ненадёжный рассказчик, разорванные причинно-следственные связи, приём «провала» в пустоту смысла («Красный смех», «Стена»), нацеленные не на доктрину, а на переживание предельной неопределённости.

Сильный пласт экзистенциальной проблематики у Андреева разрабатывается на библейском материале («Иуда Искариот», «Елеазар», «Жизнь Василия Фивейского»). В этих текстах религиозный сюжет подвергается радикальному «стресс-тесту»: писатель выводит на поверхность конфликт между ожиданием теодицеи и опытом богооставленности. В одной из современных статей подчёркивается, что в «Жизни Василия Фивейского» кульминация размышлений героя об ответственности Бога и человека формулируется предельно жёстко: «В итоге Андреев отождествил Бога с сатаной» [5, с. 55]. Этот вывод не тезис «самого автора», а предложенное в той статье критическое резюме внутренней логики текста: попытки «проверки веры» оборачиваются для священника переживанием «молчания» и трагическим фиаско в сцене «воскрешения», где вера и чудо не совпадают.

Это «отождествление» и ряд других тезисов процитированного критика [5] представляют собой нападки на религию на фоне недостатка знания основоположений религии со стороны критика и даже близки к сатанизму. Целый ряд выдающихся мыслителей критиковали произведение Андреева, но не в такой интерпретации. В. Я. Брюсов: «Грубо-материалистическое мировоззрение давит дарование Л. Андреева, лишает его творчество истинного полёта» [цит. по: 6, с. 349]. С этой точки зрения можно сказать, что взгляд на религию у Андреева искажен модой на материализм-атеизм. Требование конкретного чуда обязательно в земной жизни показывает, что испытания в земной жизни не воспринимаются человеком как кратковременные на фоне вечной жизни. Логично возникает вопрос: зачем критиковать религию, если в вечную жизнь не веришь? Почему бы не обратиться к материалистическому проектированию идеального мира, человеческих отношений, жизни в своем атеистическом понимании, а религию оставить верующим? Вероятно, мучимый сомнениями Андреев данным произведением (несмотря на внешний радикализм) как раз и просил поспорить с ним, переубедить, атеистическая точка зрения (да еще и в ракурсе нападок на религию) его не удовлетворяла.

Эстетически эта проблематика реализуется в поэтике деформации: гиперболе, гротеске, синтаксической экспрессии, смелых фокализациях. Символистская нацеленность на «вторую реальность» сочетается у Андреева с экспрессионистским нажимом на физиологию ужаса и «взрыв» формы – отсюда и впечатление «чересчур», фиксируемое уже современниками, и устойчивый интерес последующих эпох к его «экзистенциальному опыту» как к модели диагностики кризиса модерности.

Перспектива влияния Андреева в русской и европейской литературе просматривается по нескольким линиям. Во-первых, по линии «экзистенциального повествования»: тип героя, оказавшегося в ситуации предельного выбора (или его невозможности), и способ «размыкания» фабулы в сторону философского вопроса, что впоследствии станет стержнем у О. Мандельштама («Египетская марка»), у Платонова («Котлован»), а в Европе – у Кафки, Камю и Сартра. Исследователи недаром видят в Андрееве не автора одной школы, а «предтечу» модернистской конструкции субъективности, где границы реализма и ирреализма подвижны, а ценностные оппозиции постоянно «пересчитываются» по мере разворачивания сценического (и экзистенциального) действия.

Во-вторых, по линии «этики трагического»: настойчивый отказ от утешительных синтезов, критика абстрактной морали («правила добра») и поиск «точки опоры» в любви и совести как единственных неформализуемых ценностях модернистского сознания. Эта линия, как показывают философские чтения Андреева, остаётся продуктивной и в школьном, и в академическом дискурсе, поскольку обучает «работе с неопределённостью», умению видеть узлы ответственности там, где «правила» дают сбой. По линии «формы»: соединение символистского «второго плана» с экспрессионистской деформацией, которое делает возможными такие «машины предельного опыта», как «Красный смех» или «Рассказ о семи повешенных». Эти тексты не только фиксируют травмы эпохи, но и заранее моделируют те эстетические и этические вызовы, с которыми русская литература XX века будет иметь дело вновь и вновь: от войны и революции до «усталости от смысла».

Между символизмом и экспрессионизмом Андреев создаёт «экзистенциальный модус» русского модернизма: литературу, в которой метафизические вопросы переводятся в форму сюжетного и речевого эксперимента; в которой «пограничная ситуация» не декоративна, а конструктивна; в которой ценности переживаются как выбор, а не как догма. Именно эта тройная оптика – философия предела, аксиология свободы и вина, поэтика деформации – и обеспечивает его долговременное влияние на русскую словесность.

Список литературы:

1. Демидова С. А. Соотношение философии и литературы в экзистенциальной прозе Леонида Андреева: историко-философский анализ / С. А. Демидова // Преподаватель XXI век. — 2007. — № 4. — С. 175–178.
2. Демидова С. А. «Правила добра»: экзистенциальная аксиология Леонида Андреева / С. А. Демидова // Гуманитарная парадигма. — 2019. — № 3 (10). — С. 90–100.
3. Ларионова И. В. Проблема зла и страдания в творчестве Леонида Андреева / И. В. Ларионова // Acta Eruditorum. — 2012. — № 11. — С. 63–68.
4. Макарсков Н. А. Леонид Андреев и становление русского модернизма / Н. А. Макарсков // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского. Серия: Филология. — 2003. — № 1. — С. 47–51.
5. Худзиньска-Паркосадзе А. Библейские мотивы в прозе Леонида Андреева (на примере рассказа «Жизнь Василия Фивейского») / А. Худзиньска-Паркосадзе // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 8: Литературоведение. Журналистика. — 2009. — № 8. — С. 53–58.
6. Савина А.Д. «Ведь они про нас аза не знают...»: русская литература во французской периодике начала XX в. Обзоры Валерия Брюсова, Зинаиды Гиппиус, Якова Поволоцкого // Вестник РУДН. Серия: Литературоведение. Журналистика. — 2022. — Т. 27, № 2. — С. 345-358. https://cyberleninka.ru/article/n/ved-oni-pro-nas-aza-ne-znayut-russkaya-literatura-vo-frantsuzskoy-periodike-nachala-xx-v-obzory-valeriya-bryusova-zinaidy-gippius/viewer