Принципы создания персонажей в прозе А. Платонова и Ф. Достоевского

АННОТАЦИЯ

Целью исследования было выявление схожих приёмов поэтики прозы Платонова и Достоевского. Представлены общие для обоих писателей принципы создания персонажей: система двойников внешнего содержательного и внутреннего психологического планов, общность оснований выделения в двойственную пару, в основе которой архетип героя-антигероя. Сравнительное исследование способствовало выявлению генезиса литературных явлений и его типологических признаков от века ХIХ к веку ХХ; вместе с тем дало возможность сопряжённого постижения творчески неповторимого личностного взгляда, исторической эпохи и вечного в искусстве.

ABSTRACT

The aim of the research was to identify similarities and differences in the poetics of prose of Platonov and Dostoevsky. Common principles of character creation for both writers were presented, such as system of double’s external pithy and internal psychological plans, common reason of allocation in dual pairs, based on the archetype of the hero-antihero. Comparative research had helped to identify the genesis of literary facts and typological features of the nineteenth century to the twentieth century; at the same time it made possible to comprehend creatively unique personal view, the historical era and the eternal in art.

Общеизвестно, что в классической русской литературе XIX века именно Ф. Достоевский с высокой степенью психологизма глубоко исследовал двойную природу человека. В его романах одновременно множатся типы двойников и разрастается борьба противоречий в душе отдельного человека. Исследования способов создания героев-идеологов в произведениях А. Платонова обнаруживают характерные связи с традициями Ф. Достоевского. Обратимся к закономерностям создания внешних двойников в произведениях классика.

 Не раз исследователи упоминали о том, что своеобразным негативным двойником Раскольникова, который, как известно, идёт на убийство старухи-процентщицы ради идеи, является Свидригайлов – порочный развратник, шулер. Он, как и Раскольников, считает, что «единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша» [VI, с. 378].

Параллель другого плана, Раскольников – Соня, тоже всесторонне исследована. Раскольников обретает рядом с ней всю полноту реальной, а не призрачной жизни. Герой на всём протяжении романа ясно осознаёт её частью своей души, угадывает в её судьбе свой путь к спасению.

В романе «Идиот» ведущие герои, участвующие в больших диалогах, имеют множество своих проекций на разных повествовательных планах: Мышкин – Рогожин, Мышкин – Ипполит, Настасья Филипповна – Аглая и др. Остановимся на некоторых парных образах.

Рогожин и Мышкин, ставшие «побратимами», крестовыми братьями, родственны в своём стремлении к любви и прощению. Князь угадывает в Рогожине своё: «… у него огромное сердце, которое может и страдать и сострадать» [VIII, с. 175]. Значителен финал: Рогожин и князь оказываются рядом с мёртвой Настасьей Филипповной. При этом обнаруживается полное «согласие» соперников и «фантастическое» разрешение конфликта.

В романе «Бесы» множество внешних двойников Николая Ставрогина. Показательны хорошо известные диалоги, ориентирующие на то, чтобы воспринимать П. Верховенского двойником Н. Ставрогина. Ставрогин говорит Верховенскому: «Я на обезьяну мою смеюсь» [Х, 405], - тот же отвечает: «Я-то шут, но не хочу, чтобы Вы, главная половина моя, были шутом!» [Х, с. 408].

Кроме Петра Верховенского, двойниками Ставрогина параллельно выступают Шатов и Кириллов, они втроём могут интерпретироваться как подвижные стороны духовного мира Ставрогина, доведённые романными судьбами каждого персонажа до логического конца [3, с. 296].

Много сказано в критике об антиподах: Шатове, «придавленном, но не задавленном» идеей, и Кириллове, которого «съела идея», - в исследовании Т. Касаткиной [2, с. 110].

Обратим внимание на значимую для нас деталь в романе: Шатов и Ставрогин связаны и через близость с одной женщиной - Марьей Игнатьевной Шатовой. Встреча Мари и Шатова, бывших супругами всего две недели, происходит через четыре года. Мари приезжает к Шатову, будучи беременной, Шатов рядом во время родов, он готов усыновить родившегося ребёнка, который, как выясняется, ребёнок Ставрогина.

В «Братьях Карамазовых» важное место занимает аспект двойничества. Одна из наиболее удачных попыток систематизации героев-двойников предпринята Е. Мелетинским: Иван – Смердяков, Иван Карамазов – Фёдор Карамазов, Иван – Дмитрий, Алёша – Иван, Алёша – Дмитрий [4, с. 83-87].

 Отметим важные для нас детали в романе. Братья Иван и Дмитрий питают чувства к одной женщине – Катерине Ивановне, они соперники между собой, соперники и старший сын Дмитрий с отцом в любви к Грушеньке.

Обратимся теперь к зрелым произведениям А. Платонова. В них автор удивительно постоянен в способах создания художественного текста. Произведения многоплановы, что объясняет наличие у одного героя на внешнем содержательном уровне целой системы двойников.

В романе «Чевенгур» противостоят друг другу Саша и Прокофий, имеющие общую «говорящую» фамилию Двановы (двойной, раздвоенный). В авторском описании Саши показательны такие детали: «себя самого <…> не сознавал – он всегда воображал что-нибудь чувством» [7, с. 65]. Настойчиво звучит мысль, что Саша мог чувствовать, вмещать в себя другую жизнь в разных её проявлениях.

Прошка другой: расчетливый, рациональный, хозяйственный, живущий реальными заботами многодетной семьи, в которой он – старший из детей, – «каждую крошку считает и не любит никого за своим двором» [7, с. 47]. В отличие от Саши, стремившегося вместить другую жизнь, у Прошки желание ощущать свою жизнь. Оно проявляется в страсти к еде, страсти к имуществу, страсти к женщине, даже перевод губернских тезисов на уездный масштаб он производил «с улыбкой сладострастия» [7, с. 229]. Оба героя оказываются причастными к чевенгурскому коммунизму, но по-разному. Александр, находясь в чевенгурском заповеднике, утверждается в мысли, что, «куда бы ни стремилась его жизнь, её цели должны быть среди дворов и людей, потому что дальше ничего нет, кроме травы, поникшей в безлюдном пространстве, и неба, которое своим равнодушием обозначает уединённое сиротство людей на земле» [7, с. 334]. Прокофий же движим личными интересами: «ему надо теперь же признать Чевенгур семейной горницей, чтобы стать в ней старшим братом и наследником всей мебели под чистым небом» [7, с. 338].

Примечательна беседа Александра и Прокофия, в которой герои пытаются понять друг друга. Прокофий формулирует различия: «Дванов только излишне чувствует человека, но аккуратно измерить его не может» [7, с. 326]. Он-то, Прокофий, давно измерил своим аршином и «сильно подозревал безмолвного человека» [7, с. 325]. В их отношении он имел свои планы: « – Они привыкли к горю, им оно легко, дадим пока им мало, и они будут нас любить. Если же отдадим сразу всё, как Чепурный, то они потом истратят всё имущество и снова захотят, а дать будет нечего, и они нас сместят и убьют. Они же не знают, сколько чего у революции, весь список города у одного меня» [7, с. 325].

Е. Яблоковым отмечена близость концепции человека, излагаемой Прокофием, программе «бесов» в романе Достоевского, которую формулирует Верховенский, и текстуальная близость беседы Александра с Прошкой и монолога Великого Инквизитора [9, с. 132]. Однако всё усложняется тем, что Прошка не безусловно отрицательный персонаж. Амбивалентность оценки обусловлена рядом деталей, значимых в структуре художественного текста. Так, будучи ребёнком, он стирает рубашки больной матери; побираясь, заплесневелые куски хлеба ест сам, а получше приносит домой; встреча с Прошкой меняет жизнь Захара Павловича, который «…с чего-то усомнился в драгоценности машин и изделий выше любого человека» [7, с. 61]; он же и приводит Захару Павловичу Сашу, а после гибели Чевенгура всё тот же Прошка разочаровывается в накопительстве и во второй раз обещает привести старому мастеру Сашу, скрывшегося в озере Мутево.

Прокофий Дванов связан и с Чепурным. В романе Чепурному принадлежит фраза: «…русский человек – это человек двухстороннего действия: он может жить и так и обратно и в обоих случаях остаётся цел» [7, с. 101], - этот принцип сам автор успешно использует в создании своих персонажей. Наблюдение Чепурного перекликается с рассуждениями героя романа Достоевского – Аркадия Долгорукого: «И я тысячу раз дивился на эту способность человека (и, кажется, русского человека по преимуществу) лелеять в душе своей высочайший идеал рядом с величайшею подлостью, и всё совершенно искренно. Широкость ли это особенная в русском человеке… или просто подлость – вот вопрос!» [XIII, с. 306].

Прошка и Чепурный питают чувства к одной женщине – Клавдюше. Но по-разному. У Чепурного к ней «великое чувство в груди болит» а у Прошки «в молодых местах» [7, с. 217].

Единство двух персонажей подчёркнуто в описании памятника Прокофию: «Памятник был похож слабо, но зато он сразу напоминал и Прокофия и Чепурного одинаково хорошо» [7, с. 387]. Характерно, что амбивалентность и авторской, и читательской оценки актуальна и для Чепурного. С одной стороны, он руководил истреблением чевенгурской буржуазии, был фанатиком социальной идеи. С другой - в бумагах центра «чувством подозревал обман масс», высшая точка этих подозрений в авторском комментарии: «…горе было Чепурному и его редким товарищам – ни в книгах, ни в сказках, нигде коммунизм не был записан понятной песней <…> нигде не было той трогательной картины будущего, ради которого следует отрубить голову гидре и везти груженые поезда» [7, с. 248].

Прошка и Чепурный могут рассматриваться как своеобразные двойники. Основание этому – умение угадывать мысли Чепурного Двановым, памятник Прокофию, одинаково хорошо напоминавший и Прошку, и Чепурного, связь с одной женщиной (Клавдюшей).

В романе «Счастливая Москва» своеобразным двойником хирурга Самбикина является изобретатель Семён Сарториус. Поначалу оба героя – рационалисты, пытающиеся уничижить душу и превозносящие интеллект, каждый по-своему. Существование души для Самбикина – признак несовершенства: «…Человек ещё самодельное, немощно устроенное существо – не более…» [6, с. 52]. В этой связи открытие Самбикиным местонахождения души показательно: «пустой участок между пищей и калом» [6, с. 59]. Сарториус близок ему: признаёт лишь силу математически выверенных решений. Постепенно Сарториус постигает, что помимо тайны «формулы бесконечности» [6, с. 45], есть тайна взаимного существования, разгадать которую можно лишь «в разделении тягости и счастья второй, незнакомой жизни» [6, с. 74]. Важно отметить, что оба персонажа испытывают любовь к Москве Честновой. Именно это чувство позволяет прозреть Сарториусу, и, хотя бы на короткое время, даёт возможность Самбикину почувствовать «жизнь сердца». Финалы судеб обоих героев не оптимистичны.

Теперь обратимся к раздвоенности внутреннего психологического плана героев-идеологов прозы Ф. Достоевского и А. Платонова.

В «Преступлении и наказании» Достоевского состояние внутренней борьбы переживает Радион Раскольников. В нём «… два противоположных характера поочерёдно сменяются» [VI, с. 165-166].

В «Идиоте» после фальшивой «исповеди» Келлера Мышкину Келлер сознаётся в наличии двойных мыслей и спрашивает у князя: «Не низко это по-вашему?» Мышкин отвечает: «Две мысли вместе сошлись, это очень часто случается. Со мной беспрерывно. Я, впрочем, думаю, что это нехорошо <…> с этими д в о й н ы м и мыслями ужасно трудно бороться: я испытал; Бог знает, как они приходят и зарождаются» [VIII, с. 334].

Двойничество Ставрогина разоблачает Хромоножка, юродивая (знак особой близости Богу): «Нет, не может того быть, чтобы сокол филином стал. Не таков мой князь!» [Х, с. 250]. Двойственность Ставрогина во фрагменте письма Дарье Петровне: «Я все так же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощущаю от того удовольствие; рядом желаю и злого и тоже чувствую удовольствие» [Х, с. 606]. В его сознании одновременно могут умещаться грёзы о «золотом веке» человечества и загубленная Матрёша.

В «Братьях Карамазовых» раздвоенность переживают все основные персонажи. Хрестоматийный пример – рассуждение Дмитрия о борьбе двух начал: «идеала Мадонны» и «идеала содомского». Противоречивы Иван, Катерина Ивановна, Грушенька, даже Алёша знает борьбу веры и неверия, но у него побеждает вера. О значении этих категорий идет речь в исследовании Н.В. Судариковой, Е.Б. Прохоровой [8, с.76].

Обратимся теперь к способам создания внутренней раздвоенности у Платонова.

Как уже отмечалось выше, знает сомнения «воодушевлённое сердце» [7, с. 248] Чепурного, он «бродил со скорбью неясной опасности» [7, с. 254] и «чувством подозревал» в губернских предписаниях «обман масс». Принимая активные действия, следствием которых, как убеждали «руководящие предписания», станет коммунизм, он переживал тоску и тревогу, хотя и старался её пересилить: «Чего я горюю от коммунизма, как полубуржуй» [7, с. 254].

Двойственен Самбикин, фамилия которого тоже, как и «Дванов», указывает на раздвоенность (сам би – сам два), но на этот раз внутреннего психологического плана. В романе ему принадлежит догадка о том, что «…тайна жизни состоит в двойственности сознания человека» [6, с. 55]. Рационалист, интеллектуал хирург Самбикин, отвергший душу, неожиданно оказался способен почувствовать «жизнь сердца»: «Неизвестная, странная жизнь открылась перед ним – жизнь горя и сердца, воспоминаний, нужды в утешении и в привязанности. Эта жизнь была настолько же велика, как жизнь ума и усердной работы, но более безмолвна» [6, с. 13].

Сарториус, с одной стороны, воплощает формулу «техника – истинная душа человека», с другой, мучается нереализованной потребностью «разделить тягость и счастье второй, незнакомой жизни» [6, с. 29], в финале происходит метаморфоза: талантливый инженер Сарториус превращается в «скромного работника прилавка» Груняхина.

Иногда герои Платонова подвержены крайней форме внутреннего раздвоения – двойник психологического плана персонифицируется. Таков «маленький зритель» внутри Дванова: «Но в человеке ещё живёт маленький зритель – он не участвует ни в поступках, ни в страдании – он всегда хладнокровен и одинаков <…> он жил параллельно Дванову, но Двановым не был <…> Это евнух души человека» [7, с. 113]. Такое же состояние переживает Яков Титыч: «…он начал чувствовать своё тело как постороннего, второго человека» [7, с. 363].

Далёкие корни мотива двойников и двойничества, воплощенного до Достоевского и Платонова писателями-романтиками, восходят, как считает Е.М. Мелетинский, к архетипу культурного героя-антигероя и близнечному мифу. Архетип героя с самого начала теснейшим образом связан с архетипом антигероя, который часто совмещался с героем в одном лице. Учёный отмечает, что древнейшим, точнее весьма архаичным культурным героям (функции культурного героя: добыча нужных людям культурных и природных объектов, а также защита космоса от демонических чудовищ, олицетворяющих хаос) [5, с. 18] часто приписываются и плутовские хитрости, причём совершаемые не всегда с благими, созидательными целями. В стадиально поздней мифологии многих народов складывается несколько иная картина, подлинный культурный герой и плут – озорник – трикстер – разделены: «культурный герой имеет брата или реже целую группу братьев, которые либо помогают ему, либо враждуют с ним (ср. враждебные, завистливые старшие братья в волшебной сказке) [5, с. 37-38]. Это и есть архетипическая оппозиция близнечного мифа об умном культурном герое и его глупом или злом, эгоистическом … брате» [5, с. 39]. Е.М. Мелетинский объясняет причины подобного раздвоения на серьёзного культурного героя и его демонически-комический негативный вариант: «подобное раздвоение <…> соответствует в религиозном плане этическому дуализму, а в поэтическом – дифференциации героического и комического» [5, с. 38].

Обратим внимание и ещё на одну деталь, которая важна применительно к двойникам у Достоевского и Платонова: «отношения культурного героя и его брата-трикстера в архаических мифах, где культурный герой часто представлен именно младшим братом. Старшие братья часто пытаются приписать себе подвиги младшего, отнять его награду. <…> Старшие братья в сказке могут убить младшего или сбросить его в нижний мир, либо отнять у него царевну, чудесные предметы». [5, с. 63].

 Таким образом, сопоставление закономерностей, которые используют Ф. Достоевский и А. Платонов, создавая образы, дало основания утверждать, что Андрей Платонов творчески наследует традиции Федора Достоевского. Во-первых, герой-идеолог прозы Платонова, так же, как герой Достоевского, раздвоен. На внешнем содержательном уровне это проявляется через систему персонажей-двойников (Александр и Прошка Двановы, Прошка и Чепурный, в «Чевенгуре», Самбикин и Сарториус в «Счастливой Москве» у Платонова; Раскольников – Свидригайлов, Раскольников - Соня, Иван Карамазов – Смердяков, Иван – Дмитрий, Иван – Алёша, Мышкин – Рогожин, Ставрогин - Кириллов, Ставрогин – Шатов и др. – у Достоевского), на внутреннем психологическом уровне – через двойные мысли у множества персонажей; а иногда у обоих авторов имеет место персонификация, объективирование этих мыслей (сторож души Дванова, физический двойник Сарториуса - Груняхин в прозе А. Платонова; Черт, явившийся Ивану Карамазову). Во-вторых, одинаковы и основания, по которым происходит объединение образов в двойственную пару у Платонова и Достоевского: связь через общность идей частичную или полную, через прямую противоположность идей, связь через любовь к одной женщине (У Платонова - Дванов, Сербинов к Соне Мондровой, Самбикин, Сарториус к Москве Честновой. У Достоевского – Мышкин, Рогожин к Настасье Филипповне; Ставрогин и Шатов к Марье Игнатьевне Шатовой; Иван и Дмитрий к Катерине Ивановне; Фёдор Карамазов и Дмитрий к Грушеньке), а иногда и через братство, не обязательно кровное (у Платонова – Александр и Прокофий Двановы; у Достоевского – побратимы Мышкин и Рогожин, Иван и Дмитрий, Иван Карамазов – Смердяков).

Очевидна большая степень общности Платонова с Достоевским в разработке мотива двойничества. Мотивы двойничества у обоих писателей с одинаково малой степенью трансформации воспроизводят архетипическую схему двойничества. Причём у обоих писателей актуализируются оба варианта архетипической схемы (раздвоение мыслей и персонифицированное раздвоение). То, что герои-двойники у Достоевского и Платонова могут быть братьями и испытывать чувства к одной и той же женщине, кажется странным только на первый взгляд: обращение к архетипу двойничества, где двойниками оказываются соперничающие (в том числе и в любви к одной женщине) братья, объясняют и эту странность. Ранее нами говорилось об общих типологических приёмах организации художественного текста двумя писателями: оживлении тенденций эпохи, диалогических отношений идей, амбивалентности авторской позиции [10, с. 73]. Правомерно и в данном исследовании говорить о сложном характере связей А. Платонова и Ф. Достоевского в разработке мотива двойничества – контактно-типологических параллелях.