ПАРАДИГМА АСПЕКТОВ КОРАНИЧЕСКОГО ПОНИМАНИЯ СУДЬБЫ В ТВОРЧЕСТВЕ М.Ю. ЛЕРМОНТОВА

АННОТАЦИЯ

В статье рассматривается специфика ориентальных мотивов и парадигма аспектов коранического понимания судьбы в творчестве М.Ю. Лермонтова, выявляются имплицитные и эксплицитные интенции видения судьбы поэтом сквозь призму понимания Корана, как Священного Писания мусульман. Поэт отходит от устоявшихся европейских стереотипов в восприятии Ислама, вдохновляясь миром новой культуры. Многие его романтические представления находят точки соприкосновения с мусульманством. Ментальность Кавказа дарит ему особенное чувство открытия неизведанного, что приводит Лермонтова к пониманию многих  важных человеческих истин. 

Публикация данной статьи приглашает читателя к дальнейшей дискуссии с автором по ряду оригинально представленных в ней вопросов.

ABSTRACT

The article examines the specifics of oriental motifs and the paradigm of aspects of the Qur'anic fate understanding in Lermontov's works, identifying the implicit and explicit intentions of the poet's vision of fate through the prism of understanding the Qur'an as the Holy Scripture of Muslims. The poet moves away from established European stereotypes into the perception of Islam, he is inspired by the world of a new culture, many of his romantic ideas find common ground with Islam, the mentality of the Caucasus gives him a special feeling of discovering the unknown, which leads Lermontov to understand many important human truths.

The publication of this article invites the reader to further discussion with the author on a number of issues originally presented in it.

Ключевые слова: ориентализм, романтизм, ментальность Кавказа, парадигма, аспекты понимания судьбы в Коране, высокая художественность, гуманизм.

Keywords: orientalism, romanticism, mentality of the Caucasus, paradigm, aspects of understanding fate in the Koran, high artistry, humanism.

К началу XIX века в силу исторической предопределенности и географической целостности России интерес к Кавказу в русской литературе и культуре достигает своего апогея. Самобытность, этническая яркость, национальные традиции и обычаи Кавказа, являлись для русской литературы важным объектом познания и принятия нового, что, безусловно, всегда отличало её. Героический антураж, суровая романтика, экзотичность и новизна кавказского материала были достаточным основанием для создания в русской культуре особого восточно-кавказского мира. Надо признать, что интерес, вызываемый этой культурой, не ослабевал никогда ввиду особой экзотичности и особенной глубины, понять которую стремились многие.

В этом плане вполне понятно обращение Михаила Юрьевича Лермонтова к ориентальной тематике, ввиду невероятной любви поэта к Кавказу, внутри которого он видел сильнейший объект нового и неизведанного. Нам думается, что далеко не случайными были строки Лермонтова в письме С.А. Раевскому (1837): «Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе – да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться. Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается проситься в экспедицию в Хиву с Перовским» [5, 404]. План Лермонтова примкнуть к походу В.А. Перовского в Хиву (центр Хивинского ханства находился в низовьях Амударьи) остался неосуществленным, так же как его проекты поехать в Мекку и Тегеран. Подробные сведения о походе В. А. Перовского содержатся в обширном труде Л.П. Гроссмана [1, с. 43].  Восток и восточное представляли для Лермонтова интерес еще и потому, что любимый поэтом Кавказ ассоциировался у него с этим пониманием культуры. Глубокая душа Лермонтова именно на Кавказе находила успокоение и отдохновение, ввиду ее необычности и нестандартности.

Кавказский край занимал исключительное место в жизни Лермонтова. Его интересует все, что связано с этим суровым краем: люди, быт, язык, обычаи и традиции, духовная жизнь Востока. Его влечет к себе проблема «восточного миросозерцания», а она, бесспорно, связана с исламской культурой. Об интересе Лермонтова к этой культуре много сказано литературоведами, и нам кажется, что именно этот интерес поддерживается поэтом в рамках его личной окрыленности идеями Востока. Лермонтовское понимание Кавказа не просто определенная синтезирующая черта его творческого сознания, это постоянный процесс, показывающий неустанность его духовных и творческих поисков в понимании важного миростояния этой части Азии. Через соприкосновение с новым, у поэта происходит приобщение к культуре, явившейся для него совершенно особенным миросозерцанием и через его прочувствование другого культурного и ментального кода, происходит взаимодействие, внутри которого мы видим особенное восприятие иных материальных и культурных параметров.  Данные новые парадигмы восприятия восточных ценностей, сквозь призму своего, помогают Лермонтову отойти от устоявшихся европейских стереотипов. Он вдохновлен миром новой культуры, многие его романтические представления находят точки соприкосновения с мусульманством, ментальность Кавказа дарит ему особенное чувство открытия неизведанного. Лермонтов много читает, путешествует, познает, сравнивает. Открытия новых парадигм приводят его к пониманию общности бытия разных людей, множественность сознаний вырабатывает рождение ярких и так необходимых для понимания творчества поэта новых кодов ментальности. Передавая особенности русского ментального мироощущения, Лермонтов провозглашает о собственной возможности прикосновения к тайне мусульманского мироощущения. Это великолепно прослеживается в раскрытии такого важного понятия как свобода вообще, и свобода личности, где лермонтовская внутренняя составляющая формирует и тонкое восточное миропонимание этого концепта.

Наделяя Кавказ неким очарованием благородного авантюризма, ярко выраженным свободолюбием, Лермонтов имел и свое представление о религиозных верованиях кавказских народов, о священных постулатах горских законов и обычаев, о генетической крепости общинно-родовых уз. Лермонтову удается с невероятно тонким психологизмом раскрыть особенности сложнейшего конфликта культур, основанного на глубоком различии между двумя духовно-культурными формациями. Кавказ для Лермонтова – это определенная система культурного, духовного и исторического понимания, некий имманентный механизм нравственно-эстетического и философского восприятия жизни.  На наш взгляд, здесь четко прослеживается некий культурный феномен в поэзии Лермонтова со своей национальной индивидуальностью, западно-восточной культурно-ментальной общностью, единой целостной системой культурных и духовных воззрений, гармонично складывающейся из разных этнических микрокосмосов, живущих в нем народов. Его творчество без кавказских элементов не обладало бы той многосложностью и богатством, что присуще ему, вот почему мы считаем, что лермонтовское представление Кавказа в русской литературе, приводит к созданию некоей парадигмы, заметно отличающей мировоззренческую позицию поэта от многих литературно-эстетических представлений Кавказа того времени. Участие в военной экспедиции 1840 года в Чечне под командованием генерала А.В. Галафеева дают поэту очередную дозу ярких впечатлений для дальнейшего творчества. Расширение круга знакомств, приобщение к религиозной философии Востока приводят Лермонтова к тому, что он начинает серьезно интересоваться типами культуры Востока. Его, как и Пушкина, привлекает мусульманская составляющая этой культуры. Это проявляется в его стихотворении «Валерик», написанном в 1840 году:

Судьбе, как турок иль татарин,

За всё я ровно благодарен;

У Бога счастья не прошу

И молча зло переношу.

Быть может, небеса востока

Меня с ученьем их Пророка

Невольно сблизили…

Данный поэтический контекст великолепно открывает нам «особую кораническую составляющую данного стихотворения, где вслед за Пушкиным» [9, с. 67], Лермонтов продолжает воспевание особой главной составляющей черты Корана – покорность и смирение судьбе.

Судьба и ее предначертание становятся для Лермонтова важным этапом осознания предопределенности бытия. Идеи, почерпнутые поэтом из Корана, великолепно разрешаются в следующем концептуальном положении Лермонтова. Повесть «Фаталист», являясь важной частью романа «Герой нашего времени», рассматривает это прочувствование коранических идей и философское представление понимания жизни Лермонтова в религиозно-философском споре о фатальном предопределении судьбы, сторонником которого выступает Вулич. Вулич и его теория, представляемая как «мусульманское поверье», приоткрывают завесу и понимание судьбы самим поэтом. Вулич – серб, выходец из земли, находившейся под властью турок, наделенный ясно выраженной восточной внешностью. Он «игрок», и в этом основная составляющая его характера, – подчеркивает Лермонтов. Спор, завязывающий сюжет повести «Фаталист» – это безоговорочная вера Лермонтова в предопределенность судьбы, почерпнутая поэтом из близкого знакомства с идеями Священного Корана. Лермонтов подчеркивает, что вера в Рок и в судьбу не исключают активности и энергии. Пари между Вуличем (носитель восточного начала) и Печориным (критическое западное начало) заранее предопределено. Удивительно, что печоринское утверждение о близкой смерти Вулича и о том, «что предопределения нет», парадоксально объясняется им тем, что «на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы» [4, с. 585]. И здесь западное «нет предопределения» и восточное «неизбежная судьба» объясняют почти все. Печорин и сам не знает, что в нем берет верх – критический западный настрой или восприятие восточного предопределения и фатализма «…не знаю, наверное, верю ли я теперь предопределению или нет, но в этот вечер я ему твердо верил» [4, 586].  

Исследователь В. Турбин, говоря о своеобразном видении мира Лермонтовым, замечал: «Лермонтов, человек, несомненно, филологически весьма одаренный, обладавший незаурядным чутьем языка, мыслит себя на стыке разнородных языковых потоков и культурных традиций». [11, с. 92] Эта мысль, как нельзя кстати, показывает нам важность и глубину Лермонтова как поэта и выделяет особенности его поэтического мастерства, умение «видеть и слышать» чужую культуру делает его творчество многомерным, а создаваемые образы многогранными и глубокими.

Понимание судьбы, как предопределенного начала в мусульманской суфийской философии, привели нас к специфическому пониманию восточной поэмы М. Лермонтова «Демон» (1838).  Согласно мусульманским источникам, судьба – это божественное предначертание, предопределение жизни. Это не слепой рок и следование каким-либо физическим законам бытия, а безоговорочное понимание того, что человеческой жизнью управляет Всевышний. Судьбу нельзя изменить, уйти от нее, ей можно только покориться. Священное Писание Коран гласит: «И, Господь наш творит, что желает, и избирает; нет у них выбора!» [2] (Коран, 28:68). Лермонтов называет поэму «Демон» «восточной» и вкладывает в это особый смысл, ввиду того, что заостряет внимание на проблеме собственного понимания демонизма в литературе. Идея предопределенности судьбы свыше, видимо, считывается Лермонтовым из нового понимания мусульманского Кавказа, рождая у поэта желание – донести до мира новое видение проблемы. Вот откуда наполнение образа Демона «человечностью»: поисками смысла бытия и правды жизни, нежелание принимать мир и его претензии к Богу. Выбор темы, безусловно, дань эстетике западного романтизма. В европейской христианской традиции Демон, (Дьявол, Сатана, падший ангел) резко противопоставлен Богу, он изгнан им из Рая, и, следовательно, антагонистичен Добру и божественной сути. Мусульманская же религиозная традиция далека от таких противопоставлений, так как считает, что все в мире предопределено Богом, и демоны – часть некоего божественного замысла и в их противостоянии есть особый смысл.  По мнению автора данной статьи, в душе истинного христианина Лермонтова анализируются и синтезируются части мусульманских мотивов и понятий, что позволяет проследить философско-мусульманскую деструктуризацию его поэтического и авторского сознания, констатировать приход к более глубокому пониманию поэтом коранических идей.

Его понимание романтического ориентализма сводится не к просто фиксированию определенных экзотических, восточных ценностей, он создает свою особую философию пространства, где его эстетические идеи работают на проявление сущностных основ мира.  В этом ракурсе рассмотрение образа Демона важно для нас пониманием лермонтовского концепта судьбы и восточной предопределенности жизни. Рассматривая образ лермонтовского Демона, мы отмечаем его приближенность к пониманию коранического Иблиса. Сразу же разграничивая два концептуальных понятия христианского и мусульманского подхода к теме дьяволизма, отмечаем разность подходов к проблеме. В Священном Писании мусульман дьявол носит имя Иблиса, что явилось производным от греческого Diabolos.  Коранический Иблис не выполняет повеления Бога поклониться Адаму, объясняя это тем, что он стоит выше его, ибо в отличие от Адама, он создан из огня, а не из глины: «Аллах сказал: «Что помешало тебе пасть ниц, когда Я приказал тебе?» Иблис сказал: «Я лучше него. Ты сотворил меня из огня, а его – из глины» (Коран:  7:12). Иблис изгоняется из Рая, о чем говорит нам сура Корана: «О сыны Адама! Не позволяйте Дьяволу совратить вас, подобно тому, как он вывел из Рая ваших родителей…» [2] (Коран:  7:27). Коранический Иблис (Сатана, Демон) не находится в антагонизме с Богом, он противопоставлен человеку. Исламское понимание величия Аллаха и всего того, что создано им, является проявлением его абсолютного замысла. Иблис, ненавидя человека, вредит ему и делает это с точки зрения мусульманской апологетики, в соответствии со своим «мактубом», «такдиром» – судьбой.

В христианстве - «падший ангел», Сатана, Демон и т.д. изгнан из Рая Богом за гордыню, за сомнение в величественности божьего замысла, за желание стать Богом.  Эти две сложнейшие мифологемы судьбы, два совершенно разных понимания одного демонического концепта, становятся для Лермонтова попыткой осознания данной многомерности, попыткой поэта разобраться в сложностях двух разных религиозных философий.

Лермонтов создает особое произведение, где подход к одному из самых одиозных персонажей мировой культуры подвергнут исключительной трактовке поэта. Лермонтовский Демон своеобразен в своем трагизме одиночества и отрицания Бога. Сила и потрясающая глубина образа прослеживается на всем протяжении сюжета поэмы: от любования Кавказом в начале до осознания невозможности его бытия в сценах из монастыря.  Демон Лермонтова находится в постоянном движении, его странствия бесконечны не только в пространстве, но и во времени. Постоянно меняющийся хронотоп «веков бесплодных ряд унылый», «вослед за веком век бежал, как за минутою минута», становится обозначением формы вечного движения жизни, где перед героем поэмы проходят и картины необозримых просторов вселенной: «кочующие караваны в пространстве брошенных светил», «пустыни мира», «вершины Кавказа», «воздушный океан», «пространство синего эфира» [4, 555-584]. На фоне постоянного движения предстает сложная и великая в своем замысле, титаническая фигура счастливого когда-то «первенца творенья». В обрисовке образа Лермонтов не единичен. Сила и сложность персонажа уже были замечены Мильтоном, Гете, Байроном и их герои воплощали традиционное могущество духа и стремление к Познанию. Лермонтовского же Демона отличает, свойственный самому поэту пытливый ум и поиски Истины, разгадывание скрытых явлений жизни, жажда абсолютной справедливости. В отличие от литературных предшественников Демон Лермонтова не удовлетворяется достигнутыми победами, радости его недолговечны и неспособны удовлетворить его разум и потребность познанья мира. Поэт наделяет Демона могуществом мысли. Именно это тяготение Демона к познанию жизненных закономерностей и законов мироздания выделено в поэме крупным планом. «Познанья жадный» лермонтовский герой, восстав против божества, становится «царем познанья и свободы». Тамаре он обещает раскрыть «пучину гордого познанья», ибо ему дано «все знать, все чувствовать, все видеть». Лермонтов считает, что в  мире зла, фигура протестующего Демона – это попытка понять суть самой философии протеста и «с небом гордой вражды…» [4, 555]. Для нас, такие персонажи важны и в плане понимания личного индивидуализма поэта.  

Поэма М.Лермонтова воссоздает потрясающий самооанализ Демона, грешника, желающего понять собственную жизнь и ее проблемы. Вечного скитальца беспокоит отсутствие борьбы. Зло, как категория главной философии его жизни, перестает доставлять ему радость. «Он сеял зло без наслажденья.… // Нигде искусству своему он не встречал сопротивленья.// И зло наскучило ему…»[4, 556] Демон устал от собственного миропонимания, он готов отказаться от этого: «Я отрекся от старой мести, Я отрекся от гордых дум; ...Хочу любить, хочу молиться, Хочу я веровать добру...» [4, 576] Но, как и свойственно лермонтовским романтикам и героям, в Демоне нет истинного раскаяния, приводящего к смене своих прежних идеалов. Это связано, с нашей точки зрения, с прежней амбициозностью героя: «В любви, как в злобе, верь, Тамара, Я неизменен и велик...» [4, с. 577] Так же, как и Мцыри, провозглашавшего перед смертью, что дороже рая и вечности ему «несколько минут между крутых и темных скал», [4, с. 598] мы видим яркое свидетельство нового вызова Демона и двойственности его натуры.

Светлые силы поэмы с их видением силы Добра не принимают жесткости Демона, для них он средоточие Зла, и душа Тамары – это арена для его сатанинской борьбы. Его с «небом гордая вражда» не приводит к примирению и прощению. Для Ангела важно защитить душу Тамары, прикрыть, уберечь от страдания. Мы видим структурность описаний персонажей Лермонтова и физически ощущаем способность пластического осязания души Тамары, спасенной ангелом. Душа героини, отмучившись, отлетает к райским кущам:

К груди хранительной прижалась,
Молитвой ужас заглуша,
Тамары грешная душа... [4, с. 582]

Для Демона Тамара была бы спасением и, возможно, прощением, но именно Д.С. Мережковский угадывает истинную суть момента: «Когда после смерти Тамары Демон требует ее души у Ангела, тот отвечает: «Она страдала и любила, И рай открылся для любви...» [4, 582] Страдающая и мучающаяся душа Тамары принята в рай ввиду того, что Господь милует ее, но почему рай не принимает пытавшегося раскаяться Демона? Лермонтов, с нашей точки зрения, здесь ближе чем другие подошел к кораническому, в понимании судьбы Демона. Именно в этом, с нашей точки зрения, заключено глубинное понимание проблемы лермонтовского персонажа, его истинного трагизма. В своем вечном стремлении к познанью, подвергающий всё сомнению, Демон далеко не отрицателен, он дух лермонтовского понимания времени и этим он симпатичен поэту. Его непримиримость к Богу, как к вечному Абсолюту, не есть Зло, это всего лишь поиски вечной Истины.  Открывшись для любви, Демон желал изменения своей жизни, исчезновения иссушающей душу ненависти. Он открыт для добра, он готов измениться.   Позиция Лермонтова -  борца и романтика однозначна, он видит в Демоне положительное стремление к истине. Но как автор статьи уже отмечала, в Демоне (как и свойственно лермонтовским романтикам и героям) нет истинного раскаяния, приводящего к смене своих прежних идеалов. Это связано, с нашей точки зрения, с прежней амбициозностью героя: «В любви, как в злобе, верь, Тамара, Я неизменен и велик...» [4, 577]

Отсюда и высокая степень трагизма образа, отличающаяся художественным проникновением в мир сложных протестных чувств. Структурированность образа, чувственность и глубина, яркость монологов, интуитивность видения собственной судьбы объясняют причину выбора Тамары объектом воздыханий Демона: «...чью грусть ты смутно отгадала...». Лермонтов убежден, что выбор не случаен, в образе Тамары Демон хотел обрести сподвижника, чувствующего его душу и вместе с ней «обрести святой покров». В этой сильной и цельной личности Демон видит свое начало, с ней он пытается дать приют своей бунтующей душе и обрести вечно ждущую благодать, о которой жаждала его душа «с начала мира».

Лермонтов очень близок здесь к пониманию мусульманской трактовки судьбы, по которой раскаявшегося грешника, можно простить и принять и здесь блистательно прослеживается след его увлеченности новой философией Востока.  Поэт с большой осторожностью подходит к этому, ибо понимает, что излишняя многоречивость не суть образа, а лишь ее обрисовка. Вот откуда столь тонкое прочувствование основных и важных моментов текста. Уже, в известном монологе «клятва Демона», Лермонтов воссоздает высокую риторику и стилистику Корана для того, чтобы обозначить новые ориентиры его увлекательного путешествия в мир Востока:

Клянусь я первым днем творенья,

Клянусь его последним днем,

Клянусь позором преступленья

И вечной правды торжеством.

Клянусь паденья горькой мукой,

Победы краткою мечтой;

Клянусь свиданием с тобой

И вновь грозящею разлукой [4, 576] и т.д.…

И здесь, мы думаем, что Лермонтов, знакомый с текстом священной книги Коран, считает вполне приемлемым воспроизведение отдельных, потрясших его строк. Необходимо отметить, что в Коране есть несколько сур (89, 90, 91, 92, 93, 95), являющихся важными в плане понимания сущности идеи, начинающиеся словами клятвы, которые произносит Пророк Мухаммад (САВ). Например, первые стихи из суры 52 «Гора»: «Клянусь Горою Откровений, Начертанным законом Божьим, Развернутым на свитке, И часто посещаемой молельней, И вознесенным пологом небесным, И океаном, вздутым до предела...» [3, с. 549] (Коран, 52:1-6), или начало суры 91 «Солнце»: «В знак солнца и сияния его И в знак луны, что следует за ним, В знак дня, когда он раскрывает свет, В знак ночи той, Когда на солнце свой покров она накинет, Клянусь небесным сводом И совершенством тем с каким он сотворен, Клянусь землей…» [3, с. 622] (Коран, 91: 1-6). 

Лермонтов стилизует свои строки под стихи Священного Писания, приближаясь к пониманию гордого одиночества и полного отречения Демона. Поэт чувствует силу и мощь выражений подобных Корану, понимает важность, идущих через них, смысловых понятий. Он ищет достойное воплощение образа, отсюда и запечатление в поэме клятв Корана. Как поэта его не могла не заворожить магия Слова Корана, завладевая его поэтическим сознанием. В качестве доказательства единичности и необычности своего Демона М.Ю. Лермонтов использует художественные возможности великой Книги мусульман. Помимо этого, поэт, создавая трагические по глубине и внутреннему накалу сцены, словно задается мучающим душу вопросом: «Почему не поверили в истинность чувств Демона, а возможно ли его воплощение?» Д.С. Мережковский увидел в творчестве Лермонтова двойственную позицию, называя Демона «одним из тех двойственных существ, которые в борьбе с Дьяволом и Богом не примкнули ни к той, ни к другой стороне» и сравнивал его «с человеческой душой до рождения» [7].

Лермонтов пытается дойти до значимых для себя идей: насколько его представление о Кавказе, соответствует дуалистическим идеям запада, очерчивающим Восток как патриархальное начало. Цивилизационные представления о Западе и Востоке приобретают у него истинно философский характер. Лермонтова, как и Пушкина, тянет Восток, его привлекает не только особенность этой части света, но и загадочность восточной души. Анализируя творчество поэта, Ю.М. Лотман отмечает, что Михаила Юрьевича стал интересовать «тип культуры Запада и тип культуры Востока, и в связи с этим характер человека той и другой культуры» [6, с. 127]. Несмотря на то, что поэма Лермонтова названа «восточной» и напрямую поэтом подчеркивается эта связь, литературное произведение видится в русле воплощения европейских тем. Хотя, по мнению автора данной статьи, здесь достаточно отчетливо звучит тема восточного мироощущения. Так, таджикский литературовед Н.Н. Холмухамедова, высказывая ряд замечаний о «возможной соотносимости центральных образов «Демона» с древнеперсидской мифологией», высказала предположение о «западно-восточном синтезе европейского демонического сюжета и кавказских легенд» [12, с. 541]. Данная точка зрения, очень важна и в том плане, что Холмухамедова отходит от заданной литературоведами тенденции относительно филоориенталистской направленности кавказских произведений Лермонтова, пытаясь доказать эти оригинальные соотношения восточного миропонимания поэта в поэме.

Лермонтовское понимание судьбы Демона полно трагического осознания пустоты пространства. Здесь и глубокое чувствование мусульманского понимания судьбы – «такдира». Коранический Демон несет в себе зачатки борьбы не с Богом, а в первую очередь с человеком и человеческим. Нежелание подчиняться Богу, обида «на небо» происходит из-за нежелания быть с человеком в одном ряду, поскольку глубоко прочувствована собственная сила и мощь – есть объяснение данной сущности. 

Этот текст можно по праву считать одним из важнейших в ориентальном творчестве М.Ю. Лермонтова, благодаря явно выраженной теме мусульманского понимания судьбы. То, с какой глубокой осторожностью, поэт использует подобные формулы, по сути, чуждой ему религии, говорит о невероятном уважении мусульманских кодов и правил жизни, потрясших его личность своей новой правдой. По мнению автора статьи, на первый взгляд, с точки зрения Лермонтова, Демон мог бы быть прощен, хотя бы потому, что несет свою судьбу от Бога и ему была уже заранее предписана эта судьба. Несправедливо Небо, ибо не принимает оно готового измениться Демона. И трагедия Демона состоит в разобщенности двух миров: мира чистого разума и реальной действительности. В конечном счете, такая разобщенность порождает ту катастрофу, завершающую поэму.

Но с другой стороны, как уже указывала автор статьи, в Демоне (как и свойственно лермонтовским романтикам и героям) нет истинного раскаяния, приводящего к смене своих прежних идеалов. Это связано, с нашей точки зрения, с прежней амбициозностью героя: «В любви, как в злобе, верь, Тамара, Я неизменен и велик...» [4, с. 577] Так же, как и Мцыри, провозглашавшего перед смертью, что дороже рая и вечности ему «несколько минут между крутых и темных скал», [4, с. 598] мы видим яркое свидетельство нового вызова Демона и двойственности его натуры.

Нужно отметить, что Лермонтовское «прочтение» Корана так и осталось до конца незаконченным, ввиду неимоверно краткой жизни поэта. Его мыслям об отношении России с Западом и Востоком не суждено было вылиться в завершающую форму, и нам следует только догадываться об их направлении. Важно одно, ему удалось сконструировать то, что во время жизни поэта подвергалось ярким критическим выпадам со стороны Запада: идею силы и многообещающей нравственности Востока. В XIX веке еще не было правильного понимания религиозной сути Ислама. Мусульманская религия воспринималась как вера людей, застрявших на ранних этапах человеческого развития. Лермонтов отвергает подобное понимание и отношение к Исламу, утверждая важность и глубину исламских понятий и постулатов. Его концепция бережного отношения к Священной Книге мусульман говорит о внутреннем уважении истин Ислама. Здесь Лермонтов занимает позицию, близкую Пушкину и Грибоедову, –  убеждение глубокого и уважительного отношения ко всему тому, что привнес в мир Восток.

Список литературы:

1. Гроссман JI. Лермонтов и культуры Востока // Литературное наследство. – М., 1941.
2. Коран / пер. И. Крачковского. – М., 1990.        
3. Коран / пер. смыслов и комментарии И.В.Пороховой. – М., 2001.
4. Лермонтов М.Ю. Сочинения. – В 2 т. –  М., 1990.
5. Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений в четырех томах / АН СССР. Институт русской литературы (Пушкинский дом). – Издание второе, исправленное и дополненное. – Л.: Наука. Ленинградское отделение, 1979– 1981. – Т. 4, Проза. Письма. – 1981.
6. Лотман Ю.М. Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова // Лермонтовский сборник. -Л., 1985.
7. Мережковский Д. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества. http://az.lib.ru/m/merezhkowskij_d_s/
8. Мережковский Д.С. Весь Мережковский. –М., 2014.
9. Рахманова А.Х. Специфика восприятия Корана русскими поэтами начала XIX века. //Образование и инновационные исследования международный научно-методический журнал. – 2022. – №. 1.  истины https://interscience.uz/index.php/home/article/view/756.
10. Рахманова А.Х. Полифонизм звучания и диалогическая соотнесенность «Подражаний Корану» А.С.Пушкина. // ORIENSS. 2024. №1. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/polifonizm-zvuchaniya-i-dialogicheskaya-sootnesennost-podrazhaniy-koranu-a-s-pushkina
11. Турбин В. Н. «Ситуация двуязычия» в творчестве Пушкина и Лермонтова // Лермонтовский сборник. -Л., 1985.
12. Холмухамедова Н.Н. Восточные темы, образы и приемы в поэзии М.Ю. Лермонтова // Изв. АН Тадж. ССР. Сер. лит. и яз. - Т. 41. № 6. 1982.