«ЧИСТКА» В МОСКОВСКОЙ КОНСЕРВАТОРИИ 1930 ГОДА: ПО МАТЕРИАЛАМ АРХИВА Н. К. РАЙСКОГО

АННОТАЦИЯ

В статье с привлечением ранее не публиковавшихся документов рассмотрен эпизод из биографии певца и педагога Н.Г. Райского, подвергавшегося на рубеже 1920–1930-х годов преследованиям со стороны советских властей, но сумевшего защитить свою честь, достоинство и жизнь. Архивные материалы позволяют составить новое представление одновременно об известном представителе отечественной музыкальной культуры первой половины ХХ века и обстоятельствах быта Московской консерватории в первое послереволюционное десятилетие.  

ABSTRACT

The article describes an episode in the biography of the singer and teacher N. Raysky who was persecuted by the Soviet regime at the turn of the 1920s and 1930s but managed to defend his honor, dignity and life. Archive materials make it possible to gain new insight into the well-known representative of the Russian musical culture of the first half of the 20th century and the circumstances of everyday life in the Moscow Conservatory in the first post-revolutionary decade at the same time.

Ключевые слова: Назарий Григорьевич Райский, Московская консерватория, Синодальное училище, головановщина, советская чистка, культурная политика Сталина

Keywords: Nazarii Grigorievich Raisky, Moscow Conservatory, Synodal School, Golovanovshchina, Soviet Purge, Stalin’s Cultural Policy

Биография Назария Григорьевича Райского (наст. фамилия Капитонов, 1876–1958) в общих чертах известна по энциклопедиям и энциклопедическим словарям [7; 13]: выпускник Варшавской консерватории (1900), оперный солист (в 1902–1909) и камерный певец (до начала 1930-х годов), педагог, видный музыкальный и общественный деятель. На протяжении полувека он очень заметно фигурировал в исторической панораме русской, а затем и советской музыкальной культуры. Имя Райского неотъемлемо от упоминаний о наследии и памяти С.И. Танеева, о первых исполнениях музыки Н.К. Метнера. Творческая дружба связывала артиста с композиторами С.Н. Василенко, Р.М. Глиэром, А.Т. Гречаниновым, Г.Л. Катуаром, А.Ф. Гедике и многими другими. Все они адресовали ему романсовые посвящения, охотно доверяли премьеры и сами выступали вместе в прославленных залах обеих российских столиц. Почти 30 лет Райский занимал ответственные и руководящие должности в консерваториях Москвы и Тифлиса, был проректором и деканом, заведовал кафедрами, организовывал конкурсы и съезды, председательствовал в комиссиях и комитетах. Владея несколькими европейскими языками, активно переводил тексты иностранных вокальных произведений, включая оперные либретто, издавал репертуарные сборники и хрестоматии. Его усилиями русские читатели ознакомились с крупнейшими трактатами по вокальной методике Ж. Дюпре и М. Гарсия.

При всей значимости фигуры, при всей многочисленности разрозненных упоминаний, полноценной монографии о жизни и деятельности Н.Г. Райского до сих пор не существует. Причиной тому отчасти являлась неоднозначность его вокального дара: музыкальные публицисты еще при жизни, отдавая дань выдающемуся мастерству, указывали на дефекты тембра и недостаточную силу голоса [1]. Столь же сложен был он и в личном плане, в повседневном и профессиональном общении. Выдающийся организатор, человек кипучей энергии, яркого темперамента, он часто вел себя резко, совершал решительные поступки, диктуемые представлениями о порядке и порядочности, но порой шедшие абсолютно вразрез с общепринятыми требованиями, что особенно проявилось в ранние советские годы и будет отчасти освещено ниже. Непросто приходилось и его ученикам, об этом свидетельствовал, например, С.Я. Лемешев [5, с. 84–85]. Это не помешало, впрочем, многим из бывших студентов занять в дальнейшем места на крупнейших сценах СССР и совершить немало прекрасных деяний во славу отечественного искусства.

Сыграло свою роль также время ухода музыканта из жизни: многим «старикам», чей путь завершился в середине 1950-х, в годы исторических перемен, досталось в представлении потомков реноме пережитков сталинского режима, какую бы роль они ни играли в годы репрессий и насколько бы сами от них ни пострадали. Райский разделил полузабвение, постигшее его ровесников-композиторов, и лишь сейчас возникает возможность объективно реставрировать обстоятельства его судьбы.

Архив певца в настоящее время разделен надвое: текстовые документы хранятся в собрании РГАЛИ (ф. 2340), нотные рукописи и мемориальные предметы, включая собственный рояль, — в РНММ (ф. 333) и его филиалах; отдельные сведения можно почерпнуть в архиве МГК, в ГАРФ и др. Исследователи не раз пользовались этими материалами в публикациях по истории русской и советской музыки (см. [4]), однако до сих пор огромный массив, более тысячи единиц хранения, охвачен далеко не полностью. Мы остановимся лишь на нескольких деловых бумагах, относящихся к летним месяцам 1930 года и характеризующих одну из самых острых ситуаций в жизни Райского, тогда уже не слишком молодого, многое повидавшего и хорошо понимавшего, что и чем угрожает. Поведение его в сложившейся ситуации — пример открытого сопротивления властям со стороны деятеля культуры. Подобный отпор спустя 5–6 лет была бы уже немыслим, но на тот момент выглядел логично и оправданно. 

Происходившее в Московской консерватории в конце 1920 годов отражало общие процессы в стране. Начавшийся «великий перелом» первых сталинских пятилеток имел оборотной стороной шпиономанию, борьбу с истинным и мнимым вредительством, волну подозрительности к «спецам», представителям старой интеллигенции и профессуры, выбравшей десятилетием ранее путь сотрудничества с новыми властями. Для выявления подлинной или мнимой контрреволюции проводились так называемые чистки в трудовых коллективах, результатами которых становились судебные процессы («Шахтинское дело», «Дело Промпартии» и др.). 16 ноября 1928 года газета «Правда» опубликовала заметку за подписью М. З[агорского] «В консерватории неблагополучно» [4]. Главной мишенью публициста был избран Н.С. Голованов, тогдашний руководитель оркестрового класса, но тактика эпохи требовала поместить фигуранта как представителя «музыкальной антисоветчины» в окружение профессоров-реакционеров, на роли которых и были определены А.Б. Гольденвейзер и Н.Г. Райский. Травля в газетах приобрела широкий масштаб, спустя несколько дней к центральному органу ВКП присоединилась «Комсомольская правда» и другие издания. 30 ноября в «Рабочей Москве» появилась статья Б. Гольга (возможно, псевдоним) «Консерватория, райская обитель головановщины» [3] с хлесткими подзаголовками «Здесь Голованов дирижирует не только оркестром, но и общественностью» и «Проф. Райский — верная опора головановщины». Как можно понять из названия и дополнений к нему, удар здесь распределялся почти поровну на двоих. Детали ситуации достойны рассмотрения в отдельной статье, мы сейчас их минуем. Нападки стихли к середине декабря, что, как и сама внезапная атака, объяснялось событиями в большой политике, напрямую к культуре не относившимися.

Обвиняемые реагировали на газетную брань по-разному. Гольденвейзер выбрал тактику отмалчивания, что сохранило за ним место в консерватории. Двум другим обвиняемым пришлось из главного музыкального ВУЗа страны уйти. Голованов оставил высказывания оппонентов фактически без ответа, если не считать дневниковых отповедей [6, с. 282–284], решительно переключился на творческую деятельность в Радиокомитете, довольно быстро реабилитировался и был возвращен (правда, ненадолго, до 1936-го) в Большой театр, а позднее к преподаванию. Райский дал бой, выступил в печати с блестяще-красноречивыми опровержениями и разоблачениями [9, л. 16–19], определенно ухудшил свое положение и встал перед необходимостью срочно покинуть эпицентр скандала. Следующие четыре года он по приглашению Наркомпроса ЗСФСР провел в Тифлисе, преподавая в консерватории и занимаясь, как прежде в Москве, административной деятельностью.

Недоброжелатели же не успокоились. В Московской консерватории уже после разгрома «головановской группки» была проведена так называемая чистка — внесудебное разбирательство по фактам нарушения социалистической законности, затронувшая в том числе отсутствующие персоналии. Спустя год и три месяца после отъезда Райского в Грузию (он покинул Москву 1 апреля 1929 года) почти уже успокоившийся профессор и декан Тифлисской консерватории получил по почте бумагу, согласно которой его жизнь должна была незамедлительно претерпеть большие перемены. Позволим себе процитировать документ с минимальными купюрами, он вполне типичен для своего времени и одновременно открывает ряд деталей консерваторского быта, представляющих интерес для историка.

Выписка из протокола заседания Комиссии по чистке аппарата при МГК от 4 июля 1930 г.

Персональные выводы членов комиссии по чистке сотрудников МГК

<…>

Постановили: за полную бесхозяйственность, вредительство и бюрократизм, продолжавшийся в течение ряда лет и подтвержденные фактами злоупотребления Н.Г. Райского в бытность его на должности проректора по адм.-хоз. части МГК

1. Преступное отношение к приему имущества от бывшей Хоровой академии. При приеме имущества были допущены явные злоупотребления: два рояля пропали, 4 рояля хороших были заменены плохими.
2. Преступное отношение к продаже роялей той же Хоровой академии. Оценка на аукционе по продаже этих роялей документально оформлена только на 7 роялей, а фактически продано 23 рояля и 3 фисгармонии.

Продажа производилась частным лицам:

Гр-ну Сквирскому продано 13 роялей, гр-ну Крылову 5 роялей и т. д., причем первоначально оценка роялей была от 20 до 30 руб.

3. Имущество Хоровой академии, как одежда, белье и тому под. фактически расхищено. Никаких актов на это имущество нет Имущество, по свидетельству старых работников консерватории, растаскивалось и распродавалось кому попало из вестибюля Большого зала консерватории, где все оно было свалено в кучу.
4. Бесхозяйственное отношение к государственным средствам: выдача авансов, незаконная оплата суточных и командировочных, подотчетные лица не отчитывались.

Педагогам, получающим пособия по страхкассе, выплачивалась зарплата, выплачивание зарплаты профессорам, уезжавшим на концертные гастроли. С целого ряда организаций и частных лиц не взыскана задолженность, не взыскана также и квартплата. Все это на протяжении ряда лет подрывало хозяйственное состояние консерватории.

5. Безучастное недопустимое отношение к предложениям Госфинконтроля, МФО, например, об инвентаризации имущества консерватории и целый ряд других предложений. <…>
6. Устройство в помещении вестибюля Большого зала консерватории личной квартиры, оборудованной обстановкой из консерватории. Такое явно недопустимое строительство помимо всего прочего было к тому же крайне опасно в пожарном отношении.
7. Использование своего положения вплоть до безобразной эксплуатации служащих, которых Райский заставлял носить домой на подпись бумаги.
8. Использование государственных средств для личных целей, например, устройства канализации в собственном доме Райского за счет консерватории бывшим завхозом Петровым.
9. Сдача концертных зал для постановок и концертов, чуждых рабочему классу, рассчитанных на обслуживание нэпманов
10. Эксплуатация служащих консерватории (мизерная оплата технических сотрудников), за счет чего повышалась зарплата членов Правления МГК
11. Скрытие части денежных средств от эксплуатации концертных зал и сдачи помещений в аренду по отчету за 1922–1923 год, предоставленному в апреле месяце 1924 года РКК консерватории, проф. Прокофьеву (информация Прокофьева)
12. Райский, за все время своего пребывания в консерватории, проводил и сохранял линию, враждебную пролетариату.
13. Явно враждебное, контрреволюционное отношение к существующему строю, выразившееся в затирании и угнетении студентов — выходцев из рабочего класса, игнорировании их на зачетах, а также в приеме в консерваторию чуждого пролетариату классового элемента.
14. Возглавление реакционной группы профессуры в борьбе на музыкальном фронте.
15. Умышленное затирание интересов низших служащих консерватории по вопросам материального обеспечения, что естественно вызвало недовольство и возмущение советской властью.
16. За все действия Райского Н.Г., вредительство, бесхозяйственность, бюрократизм ВЫЧИСТИТЬ ПО I КАТЕГОРИИ И ПРЕДАТЬ СУДУ. <…> [9, л. 38–39]

Прежде чем перейти к следующим документам, сделаем только три пояснения, прочее разъяснится само собою.

— Хоровая академия (правильно — Народная хоровая академия), до 1918 года — Синодальное училище церковного пения, была реорганизована, то есть слита с консерваторией приказом Наркомпроса от 6 февраля 1923 года, см. [11, с. 166–167]. В переписке ее первого и последнего директора А.Д. Кастальского имеется неодобрительный пассаж по адресу консерваторской администрации, претендующей на чужое имущество [11, с. 710–711]. Впоследствии отношения потеплели, вечер памяти ушедшего из жизни мастера церковного пения был проведен в 1927 году в Малом зале: почтили присутствием, выступали с речами и музыкальными номерами все видные профессора, включая Райского [12, с. 585–586];

— в качестве приданого жены, Любови Ивановны, сестры известного предпринимателя и оперного антрепренера С.И. Зимина, Райскому достался особняк по Пречистенскому бульвару, 14 (ныне здание Музея Шахмат). 5-летняя эпопея, завершившаяся выселением семьи из этого дома, тоже когда-нибудь будет описана отдельно, документов от нее сохранилось достаточно, см. [10]. Выкинутый фактически на улицу со всеми личными вещами, мебелью, роялем, библиотекой Райский вынужден был переместиться в консерваторию, где ему поначалу отвели помещение дамской комнаты (!) II амфитеатра;

— с 1924 по 1933 год в дневные часы Большой зал консерватории использовался для кинопоказов.

Еще со времен своего ареста осенью 1918 года по обвинению в контрреволюционной деятельности (в Бутырской тюрьме проведено около двух месяцев, см. [8, л. 7–20]), Райский усвоил, как следует реагировать на подобные инциденты. Еще до получения выписки (почта работала крайне медленно) он отправил в Москву огромную телеграмму на имя Наркома Рабоче-крестьянской инспекции (РКИ, Рабкрин) Н.И. Ильина с копиями в Секретариат ЦК ВКП, наркому Просвещения, ректору МГК, председателю Комиссии по чистке МГК, и представителю ЗСФСР в Москве тов. Мамулия — с указанием адреса посольства: Малый Ржевский пер. 6. В архиве сохранился рукописный текст, приводим его в специфической орфографии и пунктуации оригинала:

По дошедшим слухам Комиссия чистке московской консерватории проводит мою чистку на основании односторонних материалов точка Уже год не служу [в] Москве полагаю справедливым собранные против меня материалы направить на общем основании [в] Тифлис [и] провести мою чистку [в] полном объеме здесь [на] месте моей службы точка [В] крайнем случае прошу вызвать меня для личных объяснений либо потребовать ответа на предъявляемые мне обвинения которые, я уверен, после моих объяснений ознакомления [с] документальными данными и допроса указанных лиц отпадут сами собой точка уверен мое справедливое ходатайство будет уважено дадите возможность корне пресечь все недоразуменья избежать ошибочных выводов неизбежных в условиях заочной чистки без уведомления чистимого [и] даже без истребования от него объяснений точка [В] случае если Комиссия вынесла постановление прошу приостановить исполнение до сообщения мне копии исчислив срок обжалования [от] момента вручения мне копии Профессор Тифлисской госконсерватории Райский [9, л. 30].

Через несколько дней после доставки текста Постановления, 9 августа в Комиссию по чистке учреждений Наркомпроса (Чистый пер., д. 6) с копиями по всем прежним адресам была послана вторая огромная телеграмма. Цитируем по рукописи с небольшими сокращениями:

[В] дополнение моей первой телеграммы от 31 июля и в ответ на вручение мне 4 с[его] августа постановления Комиссии по чистке МГК сообщаю инкриминируемые обвинения решительно отрицаю как основанные на односторонней и необъективной информации тчк Если бы я своевременно был уведомлен [о] чистке и был поставлен в условия законной самозащиты мне нетрудно было бы доказать полную неосновательность собранного комиссией материала и незаслуженной оценки данной комиссией моей многолетней самоотверженной работы на пользу консерватории имевшей результатом неуклонный из года в год рост материального и финансового благополучия тчк <…> Ярко характеризует информаторов абсурдность сведений вроде устройства за счет консерватории проректором которой я избран в 1921 канализации б. моего дома национализированного в 1918 году а канализованного в конце прошлого столетия тчк Опровергая все предъявленные мне обвинения протестуя против их рассмотрения [в] мое отсутствие настоящим приношу обжалование прошу отменить постановление комиссии [и] распорядиться пересмотреть дело предоставив мне законные средства защиты [О] последующем прошу меня уведомить на все поставленные вопросы будет дан исчерпывающий ответ [9, л. 31].

По-видимому, в дни, прошедшие между 4 и 9 августа, Райский начал работать над развернутым ответом по всем пунктам обвинения. Среди его бумаг сохранился небольшой рукописный набросок, комментирующий вопрос о роялях бывшего Синодального училища, где в частности говорится об абсурдности обвинений в замене хороших роялей плохими, так как в результате на месте инструментов среднего класса фирм Irmler, Stürzer и т. п. оказались первоклассные инструменты Bechstein [9, л. 40–41]. Фрагмент в итоговый оправдательный текст не вошел, но в контексте истории его следует учитывать. Примечателен он также упоминанием имен Д.С. Шора и мастеров клавишной мастерской консерватории Вельфмана, Бернатаса и Шувалина. Разъяснения обстоятельств, вызвавших вердикт Комиссии по чистке, заняло на бумаге 20 рукописных страниц [9, л. 42–51 об.], в машинописи чуть компактнее [9, л. 52–59 об.]. Публиковать этот документ в рамках статьи не имело бы смысла, опустим финансовые и организационные детали и остановимся на нескольких пунктах, важных с точки зрения истории музыки и музыкального образования в СССР, а также дающих возможность наиболее явно услышать «прямую речь» автора. В приводимом документе все авторские текстовые выделения (подчеркивания, написание прописными буквами) заменены на курсив, а также отчасти приведено к современной норме употребление знаков пунктуации.

По пунктам 1 и 2

Приемки имущества б. Хоровой академии в юридическом и полном смысле этого понятия не было. Здание б. Хоровой академии (раньше Синодального училища) было передано после пожара и ликвидации Академии в распоряжение и для нужд консерватории, кажется, в 1923/1924 акад. году.

При ознакомлении с состоянием здания и положением имущества выяснилась картина такого дикого беспорядка, что по моему предложению был вызван представитель РКИ (помнится мне, фамилия присланного инспектора была Анохин) и перед нами встал вопрос о возможности приемки здания и имущества, бывших, по существу, без всякого призора. Возникал даже вопрос о передаче дела Прокуратуре. Выяснилось, что в течение некоторого времени здание б. Хоровой академии было занято какой-то красноармейской частью, выбросившей клавишные инструменты в помещение коридора. На совместном совещании с тов. Анохиным решено было прежде всего перевозить имущество в здание консерватории, начав с библиотеки, кресел сгоревшего зала и других уцелевших вещей, а потом, добившись получения всех инвентарных описей, сверить наличие. Только срочная перевозка могла обеспечить имущество от окончательного расхищения, т. к. доступ в помещение был свободен, и нам на некоторые двери пришлось наложить консерваторские печати.

В то время, как некоторая часть имущества была уже перенесена в здание консерватории, здание б. Хоровой академии неожиданно было передано Наркомпросом I МГУ для нужд Факультета общественных наук (ФОН) и таким образом приблизительно неделю или еще этого менее после передачи здания консерватории, когда в процессе перевозки представители консерватории явились продолжать начатую работу, там уже распоряжались представители ФОН.

От консерватории требовали возврата вывезенного, [на] что Наркомпрос предложил уже вывезенное оставить за консерваторией, а оставшееся предоставить ФОН.

Таким образом актов сдачи и приема могло быть и не доставлено, так как произошли вышеописанные события и имущество просто зачислено в инвентарь консерватории, тем не менее я твердо помню, что приемочные акты составлялись и должны быть в делах консерватории.

В частности, что касается вывезенных роялей, то таковыми их можно было (в значительной части) так называть только по признакам их бывшей природы. Все это было ничем иным, как кладбищем бывших роялей и реальной ценности для использования в целом не представляло никакой. Все, что является наиболее ценным в механике клавишного инструмента, в значительной части этих инструментов отсутствовало, — было просто расхищено; от некоторых инструментов остались только ножки и короба.

О пропаже 2-х инструментов при приеме и замене 4-х хороших плохими я узнаю из постановления Комиссии впервые. Ревизии, производившиеся неоднократно как органами Финконтроля, так и ревизионной комиссией МГК, обследованию которых подвергалась, и вся эта операция с имуществом б. Хоровой академии, и в частности роялей и их продажи, никогда не делали выводов о пропаже или подмене инструментов, и я об этом раньше не слышал. Думаю и убежден, что это основано на глубоком недоразумении или заведомо недобросовестной информации. Во-первых, хороших инструментов там не было вообще, а во вторых, если была замена, то где, когда и кем? Не идет ли здесь речь об инструментах, которые быть может консерватория не успела вывезти из здания Хоровой академии вследствие неожиданной передачи здания ФОН, что вполне могло бы иметь место? Некоторые представлявшие хотя бы какие-то возможности использования для консерватории инструменты были оставлены за консерваторией, а остальное лежавшее без возможности его использования консерваторией «кладбище» роялей Правление решило в целях пожарной безопасности продать с аукциона. Была сдана в газету соответствующая публикация. Аукцион производил аукционист Мосфинотдела, оценку продаваемого производили специалисты — фортепианные мастера, состоявшие и поныне состоящие на службе в консерватории, т. т. Бернатас и Шор. От суммы их оценки аукционист Финотдела хотел начать торги, но собравшиеся покупатели предложили вести торги не на каждый отдельный инструмент, а на всю массу в целом и предложили как начальную для торгов сумму 200 руб. за все. На этой цифре я не настаиваю, так как за давностью могу и ошибиться, но думаю, что цифра была эта или около нее. На вопрос аукциониста, согласен ли я как представитель Правления изменить условия торгов, я ответил решительным отказом, так как с одной стороны не счел себя вправе сделать это без ведома и согласия Правления, а с другой стороны я усмотрел со стороны покупщиков злонамеренный сговор. Торги были отменены, назначены через некоторый срок вторично и начались от цен, назначенных экспертами. Предварительно руководителем класса фортепианного мастерства тов. Шор были отобраны, кажется, 4 инструмента, пригодные для его занятий, которые были оставлены за консерваторией. Правлению было очевидно, что нет другого выхода, как продать все инструменты, ориентируясь на оценку экспертов, дабы не загромождать вестибюль, где бывали большие скопления публики во время киносеансов. В пожарном отношении это было настолько опасно, что не могло быть колебаний в способе разрешения этого вопроса, и инструменты Правление решило продать. Пожар от заброшенного к ночи окурка мог бы принесть убытки государству в тысячу раз большие, чем это могло бы иметь место даже от самой невыгодной продажи разбитых, разрушенных и непригодных роялей. Повторяю, были исчерпаны все формальности, обязательные при подобного рода действиях, и ни о каких допущенных злоупотреблениях или упущениях при этом я не знаю, а соображения хозяйственной целесообразности были учтены в интересах учреждения. Документы, оформляющие продажу всех инструментов, должны быть в делах финансовой части консерватории.

Все мои действия, связанные вообще с содержанием п. 1 и 2 были не моими единоличными, а согласованными с Правлением.

По пункту 3

Одежда, белье, посуда и т. п. не было расхищено у Правления МГК, а было передано последним КУБС (Комиссия по улучшению быта студентов). Одежда малолетних певчих Синодального училища была изъедена молью, а белье в подавляющей части было изношено и годилось только на тряпки, — все это не представляло для консерватории никакой ценности.

Актов приемки если не было, то по той же причине, какая указана в ответе на п. 1 и 2. Если это имущество было растаскано и распродано, то не по вине Правления консерватории, а по вине КУБС — и у последней. В результате своей деятельности руководители КУБС студент Сухов и другие были привлечены к суду и понесли соответствующее наказание. До передачи КУБС вся эта часть имущества не валялась в вестибюле консерватории, как ложно информировали об этом Комиссию, а хранилась в запертом на замок помещении I амфитеатра Б[ольшого] зала, двери помещения были опечатаны сургучной печатью. По передаче КУБС’у имущество это хранилось там же и ключ от замка находился также у КУБС.

Деятельность КУБС никогда не была подконтрольна Правлению консерватории, КУБС была в ведении Профкома и Ц[ентрального] бюро Пролетстуда.

Посуда была передана в пользование студенческой столовой и периодически проверялась завхозом, при этом должен сказать, что количество и качество этой посуды было совершенно незначительно. По поводу якобы расхищенной посуды прошу обратить внимание на следующий факт. Вследствие ликвидации отношений с трудовой артелью, арендовавшей студенческую столовую, и в результате предания Правления артели суду, по постановлению РКИ Хамовнического района, посуда, данная артели в пользование, была принята по моему распоряжению тов. Тихоновым (член партии) и сдана была под его временную охрану; это обстоятельство имело место в 1928 году.

По пункту 4

<…>

Правление консерватории, разрешая педагогам выезды на концерты в Ленинград или провинцию, считало возможным давать эти разрешения лишь при условии, что от этих выездов не должны иметь ущерба интересы студентов, а потому профессора по возвращении должны были количество пропущенных уроков возместить студенту; что было весьма просто, так как норма недельных занятий один час, возместить который, даже при месячном отсутствии профессора, всегда легко.

Если бы за этот период отсутствия профессора производились Правлением вычеты из его зарплаты, то этим самым оформлялось бы право педагога не возмещать студенту потерянные им уроки, что являлось бы вредным для академической успеваемости студента, а с другой стороны, вследствие невозможности при этих условиях разрешать педагогам концертировать в провинции, лишило бы последнюю возможности слышать хороших исполнителей и не давало бы возможности самим педагогам-исполнителям расширять свой репертуар и совершенствовать свое исполнительское дарование.

<…>

По пункту 6

Весь пункт в целом категорически отвергаю как основанный на очевидной и бесчестной клевете, введшей комиссию в заблуждение. Помещение было мне предоставлено Правлением консерватории, все оборудование сделано до последней копейки за мой личный счет и никакого имущества консерватории там не было. В пожарном отношении мое пребывание в этой квартире не было более опасным, чем проживание в ней еще до моего поступления на службу в консерватории других лиц, равно как и проживание ряда лиц в других помещениях района Большого зала, живших издавна там, живущих и поныне. В действительности это было наоборот, так как я был постоянным надзирателем за пожарной и всякой другой безопасностью Большого зала.

По пункту 7

Я проживал в здании консерватории, ко мне действительно приносили на квартиру бумаги на подпись, но не по моему приказанию, а часто вопреки моему приказанию и только в те два дня в неделю, когда я занимался со студентами консерватории на дому, за недостатком классных помещений. В неотложных случаях мне посылались на подпись чеки, ассигновки, счета и другие документы, когда их некому было подписать кроме меня, тут же рядом живущего в том же здании; это всегда мне мешало, отрывая от занятий со студентами. По самым разнообразным делам меня беспокоили в неурочные часы, не считаясь со временем дня, а иногда и ночи — таким образом, если уж говорить о «безобразной эксплуатации», то по справедливости объектом этой эксплуатации был я.

В служебные часы я приходил одним из первых, очень часто первым, уходил всегда последним.

По пункту 8

Абсурдность информации, данной Комиссии, основана также на недобросовестности. По этому поводу я дал ответ в телеграмме от 4 августа.

<…>

По пункту 13

В такой же мере, как обвинение п. 12 решительно отрицаю и считаю, что подобные обвинения надлежит предъявлять лишь при наличии соответствующих фактов. Для доказательств совершенно обратного с одной стороны предлагаю допросить Бюро Ячейки периода моей службы в консерватории, а с другой стороны прошу указать мне хотя бы один конкретный случай «затирания» и «угнетения» студентов выходцев из рабочего класса. Возможны ли вообще где-либо подобные явления при вхождении в состав Правлений, деканатов и отделов представителей студенчества в должности секретарей, и при этом всегда партийцев?

Я со своей стороны могу указать множество конкретных случаев обратного порядка. Для примера: случай с т. Таровковой — я не только настоял на приеме этой совершенно неграмотной и неподготовленной крестьянки, но зачислил ее курьершей на службу, чтобы дать ей возможность при помощи комсомольцев обучиться грамоте как общей, так и музыкальной; потом она была зачислена на рабфак, а сейчас состоит студенткой консерватории. А случай с рабочим Филином и Сидоровой, которых я убедил поступить в консерваторию и взял к себе в класс, в результате прослушивания их в клубе Кухмистерова по просьбе зав. клубом. Оба и сейчас состоят студентами консерватории. Образование Воскресной Рабочей консерватории и ее существование возможно было только при моей горячей и неуклонной поддержке, выразившейся хотя бы в том, что я из внесметных источников раздобыл на существование ее 1500 рублей в год в течение двух или трех лет. Это могут и обязаны подтвердить б[ывший] зав. ВРК тов. Милашевич (член ВКП), т. Баллод (член ВКП), тов. Черняков, б[ывший] секретарь Ячейки ВКП и все Правление консерватории.

Постоянное содействие и материальная поддержка Музфака может быть подтверждена б[ывшим] Заведующим Музфаком т. Саволей и Правлением МГК. Организация ряда концертов в пользу этих учреждений, равно как и непосредственное в них участие, а также постоянная забота об изыскании и увеличении размеров стипендий из спецсредств, самых разнообразных наименований, как-то: Ленинские стипендии, конкурсные, обыкновенные хозяйственные и масса других мероприятий убедительно говорят об обратном.

Наконец, самый состав учащихся моего класса, в большей своей части пролетарский и партийный, и наилучшие достижения в работе именно с партийцами и комсомольцами (Королев, Леонтьева и мн. др.) — разве ни в чем не убеждают?

Ячейка нынешней Ассоциации пролетарских музыкантов — Производственный коллектив студентов Композиторского факультета МГК (студ. Давиденко, Белый, Шехтер, Коваль и мн. др.) — всегда пользовались моей самой горячей поддержкой не только как проректора консерватории, но и как директора-распорядителя Росфила, ныне Софила. Первые широко общественные показательные концерты этого пролетарского коллектива были организованы мною и по моей инициативе. Мною же были организованы впервые симфонические концерты для рабочих (клуб Кухмистерова, Б[ольшой] зал консерватории). Здесь же должен упомянуть о сотнях рабочих концертов в рабочих клубах Москвы, проведенных Муз. Секцией Худ. Отд[ела] МОНО в бытность мою зав. этой секцией в 1919–1920 г. при заведующей Худ. отделом тов. Каменевой.

Изъятие свыше 400 бесхозяйственных роялей, составляющих ныне инвентарь МОНО, в бытность мою зам. председателя Комисси по учету и распределению клавишных инструментов Моссовета и фактическим руководителем всеми работами Комиссии (1920–1921 гг.) и много других работ, проведенных мною, должны убедить в том, что обвинение этого пункта и других аналогичных ни на чем не основаны, кроме недобросовестной информации.

Заключительная деталь 13-го пункта основана на незнании структуры и форм приема в ВУЗ. Принимает в ВУЗ Приемная комиссия, всегда составляемая в значительной части из партийцев, представителей различных партийных организаций, во главе с председателем по назначению Наркомпроса — всегда партийцем. Я никогда в состав приемной комиссии не входил и ответственности за социальный состав принимаемых в консерваторию поэтому взять на себя не могу.

<…>

По пункту 15

Вопросы материального обеспечения низших служащих были всегда предметом моих особенных забот, да и сами служащие лучше всех это знают. Постоянные и небезуспешные ходатайства перед Профсоюзом о праве приработка на контроле в концертах и кино в залах консерватории — факт общеизвестный в консерватории. <…> Убежден, что ни один служащий консерватории не сможет обвинить меня в умышленном затирании их материальных интересов; наоборот, они по совести могут и должны признать, что мною делалось все возможное для улучшения их материального положения. В 1926 году, когда я подавал в отставку, низшие служащие, как мне стало известно впоследствии, коллективно ходатайствовали о моем оставлении в должности проректора.

Случаев «недовольства и возмущения Советской властью» среди каких бы то ни было служащих консерватории не было.

Если все вышеизложенное не представляется консерватории достаточно убедительным для отмены вынесенного постановления, прошу вызвать меня для дачи дополнительных устных объяснений в Комиссии в присутствии моих обвинителей [9, л. 52–59 об].

Опыт закаленного в боях с режимом консерваторского проректора сквозит за каждой фразой. Накрепко усвоено, что беспартийный человек бесправен (Райскому с его «буржуйским» прошлым партбилет было не получить никак), а с членов ВКПб спрос иной. Поэтому почти в каждом пункте — ссылки на присутствие или участие людей, облеченных идеологической властью. Не менее ясно представление о структуре новой советской бюрократии, смелы апелляции к вышестоящим органам и «на самый верх». Наконец, не без затаенного ехидства отмечается стремительная ротация партийно-контрольных кадров. То и дело указывается на статус бывшего, приобретенный за прошедшее время участником событий с «пролетарской» стороны. Понимал Райский и низкую степень воздействия письменного слова на сознание новых хозяев жизни, необходимость личного контакта. Правдами и неправдами он приехал в Москву, с трудом оформив вид на жительство в своей же бывшей квартире сроком на две недели [10, л. 7]. Чтобы не тратить драгоценное время на баталии с мелкими рабкриновцами, 1 сентября написал непосредственно М.Ф. Шкирятову (1883–1954), члену ЦК, главному идеологу «чисток» с 1921 года, бессменному председателю Комитета партийного контроля. Часть информации нам уже известна, но купюры делать не будем, важен тон и несколько сбивчивый, импульсивный порядок изложения. Страдает даже точность датировок, чего в прочих случаях за Райским не наблюдалось:

В июле месяце текущего года Комиссией по чистке учреждений Наркомпроса произведена заочно моя чистка по моей прежней службе в Московской госконсерватории, профессором которой я состоял с 1919 года и проректором с 1921 года.

В конце прошлого 1929 года (в сентябре), в результате поднятой против меня травли, в связи с так называвшейся тогда «головановщиной», я вынужден был принять приглашение Наркомпроса Грузии и просить об освобождении меня от дальнейшей педагогической работы в Московской консерватории.

При первых же шагах моей работы в Тифлисской гос. консерватории были проявлены попытки травли меня и там, но они были в корне пресечены. В Московской же консерватории травля продолжалась и по моем уходе, и мое имя до сих пор является объектом самой безудержной травли и поношения, причем из меня сделали какое-то пугало для студентов вообще и для моих учеников в частности: им вменялось в вину хорошее ко мне отношение, переписка со мной и даже обращение ко мне за педагогическим и советами (случай со студенткой Леонтьевой на партийной чистке).

Я решительно заявляю, что вся эта травля имеет в своей первооснове борьбу двух группировок в ячейке МГК, в переплете которой (борьбы) очутился, как администратор, — я. С одной стороны, моя требовательность дисциплины и неуклонная борьба за нее создали мне репутацию самовластного администратора.

Наконец, в настоящее время без вызова, без предупреждения и без опроса, не опрашивая и не подвергая чистке ни одного из трех ректоров (нар. арт. Ипполитов-Иванов, засл. деятели искусств проф. Игумнов и Гольденвейзер), при которых в течение 8-ми лет протекала моя работа, также как и других членов Правления, Брюсову, Крылова, члена комфракции тов. Милашевича и др., провели мою чистку, вменив мне в вину настолько тяжелые и безосновательные обвинения (которые я решительно отрицаю), что по большинству из них я должен был бы давно быть лишенным права не только служить и работать, но быть может не имел бы права на жизнь.

Глубоко убежденный в том, что моя деятельность в Московской консерватории была только на пользу советскому делу, и что информация Комиссии является результатом вышеуказанных явлений, я прошу Вас, уважаемый товарищ, вникнуть в существо дела, дать ему законную беспристрастную оценку и разрешить окончательно вопрос о моем праве продолжать педагогическую деятельность в обстановке спокойного и честного отношения ко мне.

Для характеристики моей деятельности в течение всего пребывания в МГК прошу опросить, кроме вышеназванных лиц, б[ывшего] секретаря ячейки т. Чернякова, тов. Подвойского, производившего обследование гос. консерватории, а также и нынешнего ректора консерватории т. Пшыбышевского.

Характеристику моей деятельности в Тифлисе, понятно, могут дать соответствующие партийные и профессиональные организации Тифлиса.

Принимая во внимание, что я бросил подготовительную работу к новому академическому году в Тифлисской консерватории, где я состою профессором и деканом факультета, и так как приемные испытания назначены на 15 сентября, я прошу Вас разрешить мое дело в ту или иную сторону без ущерба для дела, т. е. чтобы я мог приступить в срок к своей деятельности, или заблаговременно предупредить Наркомпрос Грузии о том, что я больше там работать не буду [9, л. 33–34].

Как и что происходило далее, можно судить по тому, что в архиве сохранились три характеристики из Тифлиса, датированные 8 сентября [9, л. 35–37] — очевидно, они были затребованы центральной РКИ после получения письма, — а в новом учебном году Райский был назначен заведующим вокальной кафедрой. Правда, всё там же, в Грузии. Вернуться в Москву удалось лишь спустя три года, зато сразу на директорские посты — в Филармонию, позднее в Оперную студию при консерватории. Трудные и страшные годы «большого террора» и войны прошли в относительном профессиональном спокойствии, новые репрессии последовали в 1949-м, но эту главу биографического сюжета тоже надо писать отдельно.

Список литературы:

1. Бугославский С.А. Концерты Словцова и Райского // Программы государственных академических театров. — 1925. № 10 — С. 5.
2. Гольг Б. (возм. псевд.) Консерватория, райская обитель головановщины // Рабочая Москва. — 1929, 30 ноября. — С. 3.
3. Загорский М.Б. В консерватории неблагополучно // Правда. — 1928, 16 ноября. — С. 4.
4. Корабельникова Л.З. На заре критической деятельности. Асафьев о Танееве // Музыкальная жизнь. — 1969. № 15. — С. 15–16.
5. Лемешев С.Я. Путь к искусству. — М.: Искусство, 1982. — 384 с.
6. Николай Голованов и его время. Книга первая / Ред.-сост., авт. коммент. и прилож. О.В. Захарова, А.А. Наумов, науч. ред. М.П. Рахманова.— Челябинск, «АвтоГраф», 2017. — 536 с.
7. Пружанский А.С. Райский Назарий Григорьевич // Отечественные певцы, 1750–1917: словарь: в 2 ч. Ч. II.— Москва: Композитор, 2000. — С. 3.
8. РГАЛИ. Ф. 2357 (Н.Г. Райский). Оп. 1. Ед. хр. 55. Письма Райского Н.Г. к Райской Л.И. (жене). — Рукоп., автогр., 1917–1948. — 76 л.
9. РГАЛИ. Ф. 2357 (Н.Г. Райский). Оп. 1. Ед. хр. 199. Материалы о работе Н.Г. Райского в Московской консерватории. — Рукоп.. автогр.; рукоп. на бланке и машиноп. с помет., 1922–1956. — 134 л.
10. РГАЛИ. Ф. 2357 (Н.Г. Райский). Оп. 1. Ед. хр. 201. Материалы о квартирных и имущественных делах Н.Г. Райского. — Рукоп. и машиноп. с помет., 1923–1936. — 16 л.
11. Русская духовная музыка в документах и материалах. Т. V. Александр Кастальский. Статьи, воспоминания, материалы, переписка / Ред.-сост., авт. вст. ст. и коммент. С.Г. Зверева. — М.: Знак, 2006. — 1032 с.
12. Русская духовная музыка в документах и материалах. Т. VIII. А.В. Никольский и хоровое движение в России в начале ХХ века. Кн. 1. Литературно-музыкальное наследие А.В. Никольского / Науч. ред. С.Г. Зверева. — М.: ЯСК, 2017. — 960 с.
13. Яковлева А.С. Райский Назарий Григорьевич // Московская государственная консерватория. 1866–2016. Энциклопедия в 2-х томах. Т. II. — М.: Прогресс-традиция, 2016. — С. 558–559.