Лермонтовские юбилеи в периодике Русского зарубежья

АННОТАЦИЯ

В статье подробно проанализированы тексты представителей русского зарубежья, посвященные юбилеям М. Ю. Лермонтова. Выявлены особенности истолкования облика поэта и его места в истории русской литературы в статьях И. Тхоржевского, Н. Белавиной, Г. Мейера.

ABSTRACT

In article detailed analysis of Russian literary emigration representative̕s texts devoted to the Lermontov̕s anniversary is given. Particularities of interpretation of poet̕s appearance and his place in Russian literature is considered.

Статью «Фрагменты о Лермонтове», написанную в 1914 году и посвященную анализу жизни и творчества поэта, В. Ф. Ходасевич начал такими словами: «Мне вспоминается маленькое пророчество. Года два тому назад одна женщина, любящая поэзию Лермонтова <…> говорила: «Вот попомните мое слово, даже юбилея его не справят как следует: что-нибудь помешает. При жизни мучили, смерть оскорбили, после смерти семьдесят лет память его приносили в жертву памяти Пушкина – и уж как-нибудь да случится, что юбилея Лермонтова не будет» [3]. Действительно, столетие со дня рождения поэта совпало с ужасами войны, заглушившими празднование юбилея в России.  

125-летие со дня рождения поэта также совпало с войной. «Два с лишним года назад пушкинские дни прошли в Зарубежье с редким подъемом. Эхо русских торжеств прокатилось тогда и в иностранном мире. Лермонтовская годовщина проходит почти безмолвно» [2, с. 71], – так начал свою заметку редактор эмигрантского журнала «Возрождение», историк литературы и публицист Иван Тхоржевский. Цель данной заметки – не только отдать дань памяти и уважения, но еще раз вспомнить о великой России. Лермонтов для Тхоржевского становится символом великой ушедшей страны. Юбилей поэта – возможность для эмигрантов оторваться от рутины будней и еще раз напомнить себе о той России, которую они навсегда потеряли не только физически, но не духовно.

Тема памяти здесь тесно переплетается с вопросом о восприятии личности и творчества Лермонтова в СССР и за рубежом. Автор, признавая в советских чествованиях подлинный народный порыв, во многом справедливо отмечает, что по идеологическим причинам истинный облик искажается революционной предвзятостью. Миссия эмигрантов – сохранить героический облик поэта, следовательно, и облик великой России, символом которой является Лермонтов.

Спустя 25 лет после публикации заметки И. Тхоржевского поэт и переводчик Нонна Белавина прочитала в Нью-Йорке приуроченный к 150-летию со дня рождения Лермонтова доклад «Пути жизни и творчества Лермонтова». А несколькими месяцами позже в Германии Георгий Мейер, философ, историк литературы, публицист, опубликовал статью «Фаталист. К 150-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова». Несмотря на общность «повода» к написанию данных статей, каждый из авторов преследовал разные цели.

Основной задачей докладов о классиках, по Белавиной, является «не открывать что-то новое, а снова вспомнить и напомнить аудитории то, что <…> незабытым и теперь, больше чем через столетие, волнует нас так же, как волновало современников» [2, с. 193]. Поэтому и свое выступление автор строит как последовательное изложение жизненного и творческого пути поэта. Георгий Мейер не касается биографических данных, в его тексте анализируется творческое наследие Лермонтова на фоне развития не только русской, но и мировой литературы. Рассмотрим данные тексты подробнее.

Первое, что отмечает Белавина, это «нераздельность» жизненного и творческого пути Лермонтова («…у Лермонтова, как ни у одного из поэтов, жизнь и творчество представляют неразрывное целое» [2, с. 193]).

Проводя краткий экскурс в историю жизни поэта, автор, как и многие исследователи (И. Л. Андроников, П. А. Висковатов), выделяет следующие значимые вехи: легендарное шотландское происхождение, раннюю смерть матери, жизнь в Тарханах, поездки на Кавказ, учебу  в университетском Благородном пансионе и Московском университете, увлечение зарубежными и русскими классиками, любовные увлечения Екатериной Сушковой и Натали Ивановой, жизнь в Школе гвардейских подпрапорщиков, потрясение смертью Пушкина, наконец, трагическую дуэль.

При описании того или иного события в судьбе Лермонтова Белавина обращает внимание на внутреннюю сторону его жизни, показывает историю становления характера. Так, она делает предположение, что путь поэта, возможно, был бы иным, если бы он имел то, «что детям нужнее всего, материнскую ласку» [2, с. 194].

Основными признаками лермонтовской поэзии, которые выделяет Белавина, являются печать одиночества, бесстрашие, постоянный поиск, свойственный и его героям, идея «непринятой доброты» [2, с. 194] – некой позы, которую принимал герой его произведений. Белавина считает, что это лишь напускная маска, стеснение показать себя и быть настоящим, а там, где проявляются «человечность и отзывчивость», поэт становится настоящим.

В докладе Белавиной условно можно выделить этапы, знаменующие становление и взросление творческой личности Лермонтова:

• детское увлечение стихами, проба пера, из которых не сохранилось ничего;
• «юное творчество» – период жизни в Москве с 1827 года;
• время подлинного становления, когда поэт вырывается из-под влияний;
• появление гражданских мотивов в творчестве Лермонтова под влиянием истории декабристов, чтения запрещенной литературы (Рылеева, Пушкина);
• создание стихотворений любовной тематики, связанной с увлечениями Екатериной Сушковой и Натали Ивановой;
• потрясение смертью Пушкина и создание «Смерти поэта»; начало расцвета поэтического творчества Лермонтова.

Выборочно анализируя поэзию Лермонтова, Белавина особо выделяет «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», «Бородино» и «Отчизну», причем прибегает к косвенным и прямым цитатам критиков и биографов поэта, в частности, Белинского и Андроникова. Отмечает автор и уникальность лермонтовского «Демона», прослеживая историю создания поэмы – от набросков пятнадцатилетнего мальчика до последней редакции, показывает трансформацию образов и деталей («В последних вариантах поэмы фантастический элемент отступает на второй план, уступая место психологической задаче» [2, с. 206]). Интересно, что Белавина делает прямую отсылку к биографии поэта, сопоставляя историю любви Демона к Тамаре с лермонтовской любовью к Варваре Лопухиной. Однако не только черты собственного героя, Демона, отмечает Белавина в Лермонтове-человеке, но и большую религиозность, что стало возможным благодаря многогранной личности поэта.

Опираясь на критические работы Гоголя, Белинского, Андроникова, Белавина считает Лермонтова родоначальником русской психологической прозы, предвосхитившей творения Толстого.

Заключительные строки «речи» Белавиной касаются вопроса о роли наследия поэта для развития всей последующей русской литературы: его проза стала настоящим открытием, подобной высоты смог достичь только Льву Толстому: «…если бы Лермонтов дожил до этого зрелого возраста, то, судя по его прозе, мы говорили бы, перечисляя наших прозаиков, не: Толстой, Достоевский и др., а: Лермонтов, Толстой, Достоевский и др.» [2, с. 213].

В заключительной части статьи автор пишет, что Лермонтов «все еще жив, он с нами» благодаря своему «из пламя и света рожденному слову» [2, с. 213]. Заметим, что схожими строками заканчивает свою заметку и Иван Тхоржевский. Тема огня сопровождает весь его текст: заголовок-посвящение «Огненной тени» и окончание «…буйный огонь лермонтовского искусства не угас…» [2, с. 71]. Образ пламени в данном контексте, думается, становится многозначным символом: это и символ лермонтовского искусства – «буйного огня», которое должно пробудить чувства любви русских эмигрантов к России и гордости за нее; и их сердца, не угасающие, как и лермонтовское слово, несмотря ни на какие испытания. В докладе Белавиной лермонтовские творения являются символом вечного света искусства, которое будет освещать путь потомкам и нести в себе любовь к литературе. 

Рассмотрение творчества Лермонтова в другом ракурсе представлено в статье Георгия Мейера «Фаталист». Его работа посвящена исследованию природы лермонтовского фатализма.  Параллельно с данным вопросом автор размышляет о влиянии творчества поэта на русскую классическую литературу XIX – начала XX века.

Композиционно данный текст представляет две разрозненные фрагментарные части, первая из которых освещает следующие вопросы:

• причины особого внимания читателей к лермонтовской поэзии;
• творческий метод поэта;
• влияние ученических стихов Лермонтова на «первостепенных наших поэтов» (Некрасова и Фета);
• концепция Владимира Соловьева в соотнесенности с точкой зрения автора.

Следует отметить, что Георгий Мейер высказывает интересное предположение, непосредственно касающееся одного из самых животрепещущих споров, о том, кто «выше» – Пушкин или Лермонтов. Для Мейера, в отличие и от «старшего» поколения русской эмиграции, рассматривавшего Пушкина «как знамя русской культуры», и от представителей «парижской ноты» (Г. Адамовича, Б. Поплавского, Ю. Фельзена, Ю. Терапиано и др.), считавших Лермонтова выразителем своих собственных мыслей и переживаний, вопрос лежит в иной плоскости. Он рассматривает творчество Пушкина и Лермонтова с точки зрения восприятия их поэзии обывательским кругом читателей, иначе говоря, как раз той толпы-черни, которую так не любили поэты. Признавая гораздо большее количество друзей и поклонников у Лермонтова по сравнению с Пушкиным, автор делает оговорку, что данное обстоятельство связано отнюдь не с большим талантом, но объясняется «естественной недозрелостью его юношеских чувств и дум» [2, с. 224], которые как раз и были интересны широкой публике «за незрелость, за юношеские наивно-поэтические позы и слишком частое словесное несовершенство» [2, с. 225]. Виной этому служат безответственные издатели и редакторы, которые пропустили в печать все, что сам Лермонтов, способный на строгую самокритику, забраковал. Та же участь, как известно, постигла и позднее творчество Пушкина: многие современники с уверенностью заявляли, что он «исписался», а гений его безвозвратно угас.

Далее Мейер выделяет разные методы литературной работы. На одном полюсе у него находятся Пушкин, Баратынский и Гоголь, которые неоднократно редактировали свои тексты после написания первого наброска. С другой стороны – Лермонтов: автор характеризует его работу над текстами как «порывистую» («Нередко, написав начерно стихотворение и даже целую поэму, он навсегда покидал их и брался за другие темы и стихи <…> в приемах Лермонтова не было постоянства и творческой экономии» [2, с. 226]). В итоге в творческом наследии Лермонтова мы можем наблюдать разнокачественные произведения, одни из которых, бесспорно, гениальны, а другие посредственны и незрелы.

Концептуальным центром работы становится полемика Мейера с точкой зрения Владимира Соловьева. Называя его «истинным недругом» [2, с. 228]. Лермонтова, а его статью «изуверской», автор достаточно резко и в саркастическом тоне говорит о своей антипатии к соловьевскому тексту («Выходит как будто бы наш философ стремится уличить поэта в эстетически-поэтической подделке, произведенной с целью хоть чем-нибудь прикрыть от людей свою душевную и духовную пустоту» [2, с. 229]). Этим работа Мейера принципиально отличается от трактовки наследия Лермонтова представителями первой волны русской эмиграции, ориентированными на концепцию Соловьева.

Тем не менее Мейер признает за Соловьевым важное открытие в Лермонтове «русского ницшеанца до Ницше»: «Отрицающий Бога или, как Лермонтов, вступающий с Ним в борьбу, делается игралищем древнего Рока, от нещадного ига которого избавило нас пришествие Христа. Отвергающий Божественную Жертву предопределяет, того не ведая, собственную судьбу, лишается духовной свободы и принимает последствия им же самим содеянного греха за нечто заранее предначертанное. Подменивший Богочеловека человекобогом или, по терминологии Ницше, сверхчеловеком, неизбежно превращается в фаталиста» [2, с. 230].

Анализируя тему предопределения в жизни и творчестве Лермонтова, Мейер выявляет следующие особенности: во-первых, истоки фатализма лежат в «домирном прошлом» поэта [2, с. 230], ведь он помнит «нездешние свои дни, «когда в жилищах блистал он, светлый херувим» [2, с. 230]. В подобном понимании автор сближается с теориями В. Соловьева, Д. Мережковского и В. Розанова. Во-вторых, Мейер подчеркивает глубинную связь поэта с «русскими своевольцами», которые, в свою очередь, неотделимы от представлений о религиозной миссии России. В-третьих, противоречивость духа Лермонтова: с одной стороны, он чувствовал, «спасительность христианского смирения» [2, с. 235], с другой, постоянно бунтовал и испытывал Бога.

Парадоксальность лермонтовской веры в фатум, при которой человек признает только настоящее, для которого прошлого нет, в том, что у Лермонтова она слилась с памятью о «домирном прошлом». Автор развертывает догадку Мережковского о происхождении подобного фатализма: в его памяти сохранились «категории причины, необходимости» [2, с. 231], которые лежат для всех остальных в прошлой вечности. Лермонтов же, сохранивший «воспоминание о мистической прародине» [2, с. 232] и в то же время знавший свое будущее, неизбежно бунтовал против Творца, который лишил его свободной воли.

Наконец, чтобы не только в подробностях описать свое видение личности поэта, но и обосновать его, Мейер обращается к завершающей роман «Герой нашего времени» главе «Фаталист» и проводит детальный анализ ее содержательной стороны. Особенность лермонтовского фатализма еще и в том, что его захватывают «не призрачно-отвлеченные рассуждения на тему о предопределении, не романтически-страшные рассказы о потустороннем в уютной комнате, при мерцании догорающего камина, а подлинная способность безликой запредельной силы проявляться и воплощаться в суровой действительности» [2, с. 238]. Помимо постоянных испытаний судьбы в своей собственной жизни (обличающие произведения, смелость и удальство в сражениях, граничащие с безумством дуэли), Лермонтов в своих произведениях стремился вплотную приблизиться к запретной силе Рока, испытать ее (стихотворение «Сон», главы «Княжна Мери» и «Фаталист»). По Мейру, за Печорина, избежавшего смерти, заплатил сам Лермонтов, который в своем произведении приблизился к запретной теме. И Судьба не простила этого. Таким образом, происходит полное отождествление автора с его героем.

Другая не менее занимательная мысль, которую доказывает Г. Мейер, также касается фатализма не только Лермонтова, но русского человека вообще. Заключительную фразу главы «Фаталист», следовательно, и всего романа, вопреки  вере в спасительную силу христианства, автор вкладывает в уста, казалось бы, истинного христианина, Максима Максимыча, говорящего полные не христианского смирения, а веры в предопределение слова: «Да, жаль беднягу… Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано!..» [1, т.2, с. 589]. Другой яркий пример этой безотчетной веры в фатум в кульминационный момент финальной главы романа – слова старого есаула, пытающегося образумить казака-убийцу: «–Побойся Бога! –   обратился к нему старый есаул, — ведь ты не чеченец окаянный, а честный християнин. Ну, уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь!» [1, т.2, с. 587]. Наконец, старуха-мать казака, по Мейеру, является «символом неминуемой судьбы, воплощением Рока» [2, с. 242]. Ее качание головой в ответ на призыв есаула уговорить сына сдаться  становится олицетворением незыблемой для русских людей поговорки «Чему быть, того не миновать».

В главе «Фаталист», по мнению Мейера, Лермонтов изобразил «подлинную способность безликой запредельной силы проявляться и воплощаться в суровой действительности» [2, с. 238]. Примечательно, что в эту силу верит не только Лермонтов, но и его герои – русские люди. Таким образом, трактовка веры в предопределение в данной статье выходит за пределы размышления о мировидении Лермонтова. Мейер на примере романа «Герой нашего времени» приходит к выводу, что фатализм свойствен не только его великому предшественнику, но и всему русскому народу. Лермонтовские герои – Вулич, казак, старуха-мать, Максим Максимыч – своими словами и действиями подтверждают этот факт. 

Подведем итог. 1939 и 1941 годы, связанные с юбилейными датами М. Ю. Лермонтова, совпали с трагическими событиями мировой истории. Однако это не помешало русскому зарубежью обратить внимание на личность и творчество поэта. В заметке «Огненной тени», написанной Иваном Тхоржеским по случаю 125-летия со дня рождения поэта, образ Лермонтова становится олицетворением сильной ушедшей России, а его юбилей – это еще одна возможность вспомнить о «русской мощи». Нонна Белавина в докладе «Пути жизни и творчества Лермонтова» вспоминает о жизненном и творческом пути поэта, прослеживае6т историю становления и взросления личности Лермонтова, выражает свою точку зрения на наследие Лермонтова-романиста. Георгий Мейер в статье «Фаталист. К 150-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова» обращается к исследованию природы лермонтовского фатализма. Опираясь на ранее высказанные мысли Вл. Соловьева, Д. С. Мережковского и В. Розанова, на материале финальной главы романа «Герой нашего времени» и воспоминаний современников автор обосновывает свое во многом небесспорное мнение о том, что между Богом и Роком М. Ю. Лермонтов все же остался на стороне фатализма, за что вскоре заплатил собственной жизнью. Мейер рассматривает личность Лермонтова с точки зрения его духовного начала, внутренних противоречий, а также в связи с близостью его к русскому народу.

Такие разнообразные подходы к личности М. Ю. Лермонтова в текстах, посвященных юбилеям, знаменуют тот факт, что, несмотря на трагические события, совпавшие с этими датами, о поэте не забыли, он вызывал живой интерес. Разносторонние подходы к изучению личности и творчества Лермонтова И. Тхоржевского, Н. Белавиной и Г. Мейера объединяет  мысль о тесной связи поэта с сознанием русского человека, с прежней Россией, к которой так стремились вернуться, хотя бы на страницах зарубежных изданий, русские критики и мыслители.